Политическая власть и государство в русской истории всегда воспринимались как нечто сакральное, хотя в разные периоды эта сакральность имела различную природу. Поэтому страх перед властью чаще всего выступал в сложном комплексе чувств с благоговением, любовью и почитанием.

Один из главных теоретиков современного государства Томас Гоббс выразил суть своей теории о природе государства в метафорическом названии -- «Левиафан». Функция Левиафана в библейском контексте однозначна -- запугивание, внушение безумного и ничем не обоснованного ужаса. Применяя метафору Левиафана к современному государству, Гоббс подчеркивает тем самым его главную задачу -- внушать страх. С его точки зрения, человек, предоставленный самому себе, представляет предельно жестокое, эгоистичное, алчное и агрессивное существо, склонное к унижению, подавлению и уничтожению себе подобных. Чтобы не допустить этого, считает Гоббс, необходимо государство-Левиафан, внушающее ужас. Такое понимание государства лишено всякой сакральности.

В истории нашей государственности следует разделять два накладывающихся друг на друга явления: сакральная государственность и собственно «русский Левиафан». «Русский Левиафан» как концепция -- это искусственная реконструкция, продукт вычитания из цельного явления власти рационально-прагматической устрашающей стороны. Сакральная же составляющая государственности ускользает от такого прямолинейного рассмотрения.

Итак, против чего конкретно использует «русский Левиафан» -- государство как таковое свой репрессивный аппарат?

Инакомыслие, открытая или тайная приверженность системе взглядов, существенно отличающихся от тех, которые приняты в качестве официальной идеологии. Карательные меры против инакомыслящих необходимы «Левиафану» как инструмент сохранения устойчивости, преемственности и надежного функционирования власти. В русской истории наиболее яркими примерами инакомыслия были староверы, революционные демократы, социалисты и народники, диссиденты советского времени. В такой ситуации «русский Левиафан» действовал жестко и часто безжалостно, используя репрессии для подавления внутреннего врага и устрашения населения.

Бунт, своеволие, нежелание подчиняться установленному порядку. Эта черта присуща человеческой психологии и является постоянной константой русской политической истории. Отдельный человек или какая-то группа или категория людей, подчас целый этнос, в какой-то момент осознают невозможность дальнейшего существования в рамках «Левиафана» и проявляют открытое неповиновение. Яркий пример такой диалектики мы видим в Чечне. Федеральный центр, принуждая чеченцев оставаться в составе России и подчиняться ее законам, использует инструмент устрашения. Но вместе с тем чеченцы по праву восставших сами становятся символами, внушающими страх.

Заговор, интриги, призванные опрокинуть правящего царя, вождя или политическую группировку. Сама возможность заговора часто сильно влияет на психологию правителя или правящей группировки, устрашает их, внушает параноидальные комплексы, манию преследования. Ужас власти перед заговорами порождает волну репрессий против заговорщиков -- реальных или мнимых.

Воровство, экономические преступления. Это явление теоретически ослабляет систему государства, так как подрывает его хозяйственную логику, его естественную ориентацию на упорядочивание сферы труда и распределения. Особенность «русского Левиафана» состоит в том, что воровство чаще всего карается более мягко. И страх в этой сфере у населения не слишком велик.

Как обстоит дело с «русским Левиафаном» сегодня? Силен ли он? Внушает ли он тот «политический страх», который должен внушать? Несмотря на причитания определенных сил в современной России, «русский Левиафан» сегодня дышит на ладан, по сути его торс распался и сил больше не осталось. Он глубоко успел укорениться в коллективном бессознательном -- это генетический опыт прошлых эпох. Сегодняшняя власть никому не внушает никакого страха. Остался только «призрак Левиафана», его психический фантом, смутное воспоминание о том, что он когда-то был и что был он достаточно силен. Нынешняя российская государственность виртуальна. Это плоские имиджи кинопроектора на экране. Это струйки недостертой памяти. И больше ничего.

Разберем по пунктам. Инакомыслие -- ни малейшего признака репрессий за инакомыслие нет и в помине. Начать с того, что у современной российской власти нет «мыслия», которое можно было бы опровергнуть. У нее нет никаких постулатов, никаких внятных идей, никаких серьезных и вдумчивых программ, никакой идеологии, никакой политической философии. Все, что в ней можно оспаривать, это технологии. В отношении такой власти полноценный идеологический нонконформизм просто невозможен. Вам никто не возражает, с вами никто не соглашается. «Мысль» как таковая вежливо отправлена на помойку. Это как раз такая свобода мысли, которая самой мысли категорически не нужна. Конечно, «Левиафан» может обойтись и вообще без всякой мысли -- как сегодня. Но это не признак его силы.

Бунты и восстания. Здесь действительно пока еще немного страшно. Чеченцы и сторонники Лимонова попробовали «русского Левиафана» дернуть за хвост, проявив прямую, вызывающую, наглую и обидную непокорность. Чем только они не называли "чудовище", как только над ним не издевались. И здесь есть некоторая реакция. Чувствуется былая мощь. Но никакой репрессивной мобилизации нет, скорее агония, судороги. Маленький кавказский народ уже скоро десять лет противостоит регулярной федеральной армии, отутюжившей все пространство бомбами. Кучка нервных подростков во главе с престарелым писателем устраивает систематические хулиганские выходки -- и с ними какой год не могут справиться бравые армии спецслужбистов. Неужели это и есть «Левиафан»? Помилуйте, это пародия.

Теперь заговор. Заговоры в России есть, были и будут всегда. Завязываются они с завидной регулярностью, в том числе и в настоящий момент. Но сегодня заговорщики чувствуют себя настолько свободно, что максимум, чего они еще боятся -- это перевода на другую должность.

Наконец, воровство. Но это уже не тема, а праздник современной российской политологии. Когда раньше писали, что «в России воруют все», это была метафора. Что такое «все», можно понять только сегодня. Воровство стало внутренним содержанием всего политического процесса. Ни одно действие -- политическое или неполитическое -- не осуществляется без «распила», «отката» или «кидалова». Аферизм в современной России стал синонимом «эффективной политики». Кража -- единственная вещь, которая составляет нечто конкретное в современной государственности. Остальное -- «ботаника». Повышение зарплат трудящимся, понижение зарплат трудящимся, принятие закона, отмена закона, добавление льгот, убавление льгот -- все, что происходит, либо должно приносить чисто конкретные дивиденды конкретным чиновникам, либо ни одна из тем просто не будет обсуждаться. Если припрет, наймут какого-нибудь «профессора», который за копейки все нарисует для отчетности.

Все это пишется без злорадства, а с болью. Главное, что в этом невозможно никого обвинить -- просто «русский Левиафан», откровенно говоря, издыхает. И это факт. Однако мириться с этим не хочется. Есть -- не может не быть -- выход.

Один выход в том, чтобы немедленно создать новую опричнину. Из оголтелых, доведенных до отчаяния всеобщим развалом служилых людей сверстать на скорую руку государственнический орден с суровой дисциплиной, со скорой расправой за измену, шкурничество и предательство, с братскими идеалами спасения страны перед надвигающейся катастрофой, которая -- как теперь понимают все -- была лишь ненадолго отложена нынешней властью. И если такой путь, не дай бог, будет выбран, придется привести в действие все существующие приводные ремни «политического страха». А так как страх на глазах испаряется, придется взяться за дело с утроенной силой.

А есть выход евразийский. В нем само понятие власти -- а равно и «политического страха» -- совсем иное. И если возрождать государство, то надо восстанавливать не механизм и не машину репрессий, а тончайший, едва уловимый сакральный смысл -- содержание, цель, эсхатологический проект, глубинную и животворящую идею. На это люди откликнутся по-другому -- не ленью, саботажем и безразличием, а энтузиазмом последней битвы. Это последний ресурс мобилизации, но лежит он не в области технологии, а в области теологии, философии истории, философии политики.