Из них ослабнет кто-то, И небо упадет

Александр Городницкий

Всякий работающий профессионал знает, что занят он делом насущно необходимым. Он может таить это чувство на дне души, может лукавить с близкими и самим собой, на чем свет кляня осточертевшую поденку, может не без вызова напевать «есть у меня другие интересы», но его сознание причастности к чему-то «самому-самому» так или иначе о себе заявит. Цеховая гордость присуща ученым и художникам, инженерам и политикам, экономистам и военным... Марина Давыдова -- человек театра. И потому нет для нее ничего важнее, чем театр.

Не только профессионал, но и просто всякий человек знает, что золотой век вообще (и его дела в частности) остался позади. Даже если все вокруг отлично и нет зримых поводов для нытья, скребет сердце печаль по тем волшебным временам, когда мир был молод и щедр, Америка еще не открыта, велосипед не изобретен, а мягкую сладкую вишню возами возили в Москву и Харьков. Что уж говорить, если ветер дует совсем не в твои паруса, традиции разъедаются молью, облезлые новаторы теряют грязные галоши, а подгнившее королевство застраивает дачами очередной калиф на час с устрашающей фамилией Фортинбрас-Лопахин?

Два чувства организуют мир Марины Давыдовой, запечатленный ее книгой «Конец театральной эпохи» (М., «О.Г.И.»). Второе нагляднее -- оно заявлено «бродским» заглавием и бьющей по нервам обложкой. Мрак окутывает пустые ряды старомодных, добротных театральных кресел, на одном из которых покоится забытый мобильник. На обложке задней того грустней -- свет потушили, мобильник исчез. В темноте приходит ясность: величие театра в прошлом. Первое (все-таки первое) чувство распылено в тексте: без театра жить нельзя. Почему? Потому что прежде имело место величие? (А имело ли? Ирония в давыдовских суждениях о позднесоветском театре, пожалуй, сильнее ностальгии.) Потому что Давыдова когда-то училась в ГИТИСе, написала диссертацию, а сейчас рецензирует премьеры и гастроли? (Но умному, трудолюбивому, энергичному человеку можно сменить профессию. Есть удачные прецеденты.) Потому что жаль бросить на произвол судьбы тех людей, что -- хуже или лучше -- кувыркаются на подмостках, изобретают мизансцены, сооружают декорации и пишут пьесы? (Так ведь на погосте живучи, по всем не наплачешься.) Нет и не может быть «правильного» ответа. Есть свершившийся личный выбор.

В книге Давыдовой сегодняшнему российскому театру выставлен строгий счет, но, прочитав ее, смотришь на эффектные обложки без первоначального испуга. Если на кресле валяется телефон, значит, кто-то здесь сидел. Режиссер, наблюдавший за нескладными действиями подопечных? Актер, ждавший, когда его позовут валять очередного Шекспира (доказывать, что именно он и есть единственно потребная ныне траурная кляча)? А может быть, все-таки зритель, которого так ошеломило увиденное чудо, что ушел он из театра без любимой полезной игрушки? Если мобильник убрали, значит, и в опустевшем помещении продолжается жизнь. Словом, кончилась «театральная эпоха», а вовсе не театр.

Я сознательно назвал автора человеком театра, а не театральным критиком. Смешно объяснять (особенно нашим читателям со стажем, конечно, помнящим давыдовские статьи во «Времени новостей»), что Давыдова -- критик замечательный. Как смешно хвалить ее за начитанность, внимание к мировым тенденциям, широту кругозора, ясность слога, артистизм, умение создать зримый образ спектакля и вместить в газетный текст не одну мысль. Коли на то пошло, надо не Давыдову славословить, а пороть косоруких строчкогонов, что принялись «как бы писать», не умея читать книги, смотреть спектакли, учитывать опыт коллег и тем паче думать головой. (Такая порка -- дело богоугодное, но проводить ее лучше до того, как безграмотные опусы вывалятся на читателя.) Точно так же смешно корить Давыдову за пристрастность (иногда умело скрытую), политесное недоговаривание или сомнительные интерпретации иных спектаклей. Кто же не поддерживал «своих» (когда по духу, а когда и по тусовке), не ставил «чужим» лишнее лыко в строку, всегда был выше цеховой политики (возни, грызни), не приносил в жертву любимой красивой идее дорогого стоящие частности? Все это входит в стоимость путевки. Будь Давыдова просто тонким критиком (что тоже немало!), я не стал бы писать о ее книге, предоставив специалистам дискутировать о концепциях, оценках и инструментарии автора. Не стал бы рекомендовать книгу читателям, в том числе и тем, кто нечасто бывает в театре. А я рекомендую -- и настойчиво.

Мне не раз выпадало счастье работать рядом с людьми особенной складки. Они не снимают фильмы, но это люди кинематографа. Они не играют в концертах, но это люди музыки. Они не ставят спектакли, но это люди театра. Они занимаются вторичным, суетным и смешным делом -- пишут о живописи, архитектуре, балете, словесности, фотографии... Они постоянно слышат (то от художников Божьей милостью, то от патентованных халтурщиков, то от истеричных поклонников представителей двух первых групп, то от борцов с тоталитарным логоцентризмом), что «критика -- это когда дураки судят умных», а «завистникам, лающим на караван, никогда не заворожить народ своими картинами (романами, инсталляциями)». Они изготовляют свои всегда кого-нибудь травмирующие и/или потешающие тексты не потому, что выбрали роль критика; напротив, они -- зрители, слушатели, читатели -- вляпались в это шутовское амплуа потому, что привыкли думать об искусстве, все еще считая его важным и живым делом. Они мучаются, когда любимый художник сбивается с пути или играет на понижение. Они звереют, когда публика рукоплещет пошлости, а «коллеги» оправдывают ее элегантными софизмами. Они читают, смотрят, слушают уйму ахинеи, дабы выискать жемчужное зерно. Они как никто радуются истинным удачам. И могут перехваливать художника, простив ему зримые промахи, если он свободный творец, а не рабствующий имитатор, искатель, а не рантье, профессионал, а не жулик. Им равно внятны блеск и нищета сегодняшнего искусства, а потому они обречены на изматывающий спор с собой: уже все! -- нет, еще дышим! И -- самое дикое -- они (пусть не всегда и с оговорками) полагают, что их дифирамбы, инвективы, сарказмы и рыдания зачем-то все же нужны. Кинематографу, музыке, зодчеству -- искусству. Марина Давыдова из этой когорты кариатид и атлантов. Ей нужен театр -- она нужна театру.

И театр это понимает. Издание книги Давыдовой -- проект «Золотой маски», то есть главного организатора нашей театральной жизни. На презентации книги, проходившей в здании МХТ, присутствовали некоторые ее герои -- режиссеры и актеры. Это, как и премию, учрежденную Олегом Меньшиковым для театральных критиков, можно счесть мелочами. Но фиксируя их, понимаешь, насколько выше капризная и своенравная (по определению) театральная среда ценит критиков, чем литераторское сообщество. А заодно почему фестиваль «Золотая маска» (вкупе с его премиями) стал событием национального масштаба, а премия Аполлона Григорьева жмется в темном углу; почему в театре худо-бедно работает гамбургский счет, а литераторы на все лады объясняют, что его и быть не может; почему яркие спектакли (хоть «традиционные», хоть «новаторские») собирают полные залы, а прекрасные книги годами пылятся на магазинных полках. Хотя как знать, может, сюжеты эти объясняются не только вменяемостью служителей Талии и Мельпомены, но и тем, что в моей гильдии люди литературы встречаются реже, чем среди театральных критиков -- люди театра. Такие, как Инна Соловьева, чье мудрое, сердечное и требовательно спорящее послесловие венчает «Конец театральной эпохи». Такие, как ученица Соловьевой Марина Давыдова. Их волей не в меньшей мере, чем волей режиссеров, артистов и сценографов, держится театр после конца театральной эпохи. Хорошо держится. О том и книга. Умная, изящная и темпераментная, язвительная и нежная, утверждающая право театра быть разным, крушащая фантомы и дарящая надежду. Зовущая в театр. Потому и надо прочесть ее тем, кто уже худо помнит, как, волнуясь, занавес шумит и в волшебной коробочке возникают таинственные фигурки.