«Песни ночи», только что вышедшая премьера Гамбургского балета, состоит из двух частей -- «Ноктюрны» и «Ночное странствие». Собственно, в афише стоит «Два балета Джона Ноймайера»; в каждой части разная музыка (ноктюрны Шопена и Седьмая симфония Малера соответственно), заняты в них разные артисты, и вообще они отличаются ровно настолько, насколько Шопен может отличаться от Малера. Но все же вряд ли когда-нибудь два маленьких спектакля появятся в репертуаре порознь; они объединены несколькими деталями (чайными чашками, появляющимися в руках у персонажей, например), а главное -- они идеально дополняют друг друга. И тот и другой -- взгляд Джона Ноймайера в сегодняшний сумрачный мир (не предрассветный, а предночной -- человек, для которого война во Вьетнаме стала личной, глубинной внутренней катастрофой, ничего хорошего от начинающегося века не ждет). При этом сегодняшняя начинающаяся ночь нарисована сумраком века двадцатого: и «Ноктюрны», и «Ночное странствие» -- о предчувствии первой мировой.

«Ноктюрны» -- это тот мир, что будет первой мировой разрушен, сам понемножку рассыпающийся в своей основе, но все же удивительно живой, мир чеховский (Ноймайер, внимательный исследователь и знаток русской культуры, автор лучшей на свете постановки «Чайки», называет имя Антона Павловича в буклете). Оркестровая яма темна; рояль стоит прямо на сцене, слева у задника. При открытии занавеса -- тишина и стоп-кадр: артисты замерли, некоторые с чашками в руках, будто кто-то щелкнул фотоаппаратом на большом семейном чаепитии. Ну не совсем семейном, но вот, допустим, большая дача, вечер; гости, но все хорошо знакомые, без особенных церемоний. Интеллигент лет сорока в тщательно неброском костюме (Ллойд Риггинс -- у персонажей нет ни имен, ни каких-либо иных обозначений, в программке перечислены лишь фамилии исполнителей) замер с книжкой в руках; он из тех чеховских героев, что уже отказались сражаться с жизнью, но ежедневно делают свою работу и тем живы. У ног явной -- усталой, статной, незадуманно надменной -- Раневской (Анна Поликарпова) замер явный (чуть-чуть расхристанный, мужиковатый, преданный) Лопахин (Иван Урбан). Остальные персонажи, и очевидные Аня с Петей (Хелен Буше, Тьяго Борден), и то ли Треплев в двух лицах, то ли тот же Треплев с похожим на него всем, кроме удачи, Тригориным (братья-близнецы Иржи и Отто Бубенчики), пока так же лишь замершая картинка. Разрушается стоп-кадр звуком чашки, поставленной Поликарповой на блюдце; чашки начинают дребезжать, как во время проходящего рядом поезда, ага, «люди обедают -- мимо проходит жизнь» -- и начинается череда дуэтов.

Вот Риггинс и Сильвия Аццони -- человек с размеренной жизнью и внезапно появляющаяся рядом с ним молодая женщина. То есть вот опущенная в книжку голова, привычка не доставлять никому неудобств (оттого никаких больших жестов -- не дай бог кого-нибудь задеть!) и автоматически путешествующая ложка в чайной чашке; а вот выскочившее создание лет двадцати пяти с совершенно дурацким кокетством (осознанно ставить ногу на пятку в балете -- ну как в обычной жизни стрелять глазами «в угол -- на нос -- на предмет»), ласкающее свою щеку собственной рукой и глубоко приседающее с картинным вздохом. И вот герой (врач? управляющий?) -- он же все про нее понимает, но это последняя, последняя, невозможная любовь, и книжка падает из рук, и начинается истошный, фантастический дуэт, когда человек, вроде бы забывший о всяких глупостях, всегда аккуратно мельчивший шаг, вдруг начинает взлетать в больших прыжках (одновременно, рядом с нею). И когда женщина, конечно же, оставляет его, просто выскальзывает из рук, человек ломается, складывается вниз костюмной тряпкой, будто внутри тела и вовсе нет. Но собирает себя, и это один из самых значительных фрагментов спектакля: как из этой тряпки вновь вырастает человек, как кисти упираются в колени и ноги снова встают прямо; как вслед за тем рука вправляет плечо; жизнь встает на место. Но в спектакле было бы слишком много пафоса и слишком мало Чехова, если бы этим дуэт кончился -- женщина подбегает, берет из рук героя книгу и решительно выдирает из нее страницу; рука Риггинса прижата к сердцу; не забудешь; не вернуть.

Бегают, не замечая окружающих и музыки не замечая, что им Шопен, Хелен Буше и Тьяго Борден. (И это не упрек артистам -- оба вечера подряд так было, так сделано: Аня и Петя сами свою музыку сочинят). Нежничают, вертятся друг вокруг друга, и вдруг из угла начинает тихим шагом идти к ним Поликарпова; и девочка все бегает, а мальчик уже замер, и смотрит он только на идущую к нему женщину, и кажется, сейчас рванет что-то в сюжете, разрушится «детский» дуэт, но «Раневская», «хозяйка», «взрослая дама» отпускает взглядом мальчишку, чуть до него не доходит, так ничего и не заметившая девчонка получает возможность прыгнуть к своему партнеру на спину и так и остаться неразумно-счастливой.

«Ноктюрны» -- это зарисовки отказов, расставаний, негромко разбитых сердец; все то, что случится во внешнем мире, будет у Малера, здесь только внутренний мир. В финале стоп-кадр снова соберется, как был: все, это уже прошлое, фотоальбом.

А после антракта планета уже грохочет: начинается Малер. На скамейке, закутавшись в простыню, лежит черноволосая девушка (Жоэль Булонь). Ее возлюбленного (Александр Рябко) уводит за собой агрессивная музыка войны, встраивают в свои ряды солдаты. Девушка, судя по костюму, скорее всего дитя еврейского гетто; солдаты же всех эпох, от наполеоновских мундиров через английские серые френчи до современной пятнистой формы (Ноймайер и оформляет свои спектакли сам). Опять не удержать, не вернуть: все мужчины подчиняются лишь хлещущей музыке, и как несет ее волнами, то мелкими, то крупными, то штормовыми, так несет по сцене слева направо и справа налево «военный» кордебалет, люди здесь буквально лишь камешки в волне. Посреди «войны» маленький дуэт скромного учителя с книжкой в руках и девушки во вдовьей шляпке: они снова встретятся в финале, уже при закрытии занавеса: Рябко, погибший герой, уйдет в кулисы, девушка достанется учителю. Девушка эта больше чем любовь -- это жизнь; и «послание» этого раздерганного, болезненного, забитого толпами народа балета очевидно: жизнь достается не героям, а учителям.

Довольно сумрачный взгляд на вещи. Но нас же предупреждали.