Минувшая неделя для русских гуманитариев была окрашена густым черным цветом: в четверг прощались с Михаилом Леоновичем Гаспаровым, на пятницу пришелся сороковой день по кончине Александра Павловича Чудакова. О Чудакове и Гаспарове уже сказано немало, и, надо надеяться, обдумывание того, что этими большими учеными сделано, их личностей и значения для будущего нашей культуры не остановится по истечении траурных дней. Речь пойдет о другой утрате -- не замеченной большей частью просвещенного сословия (тут ничьей злой воли нет), но глубоко значимой для тех, кто знал Юлию Павловну Благоволину (18 апреля 1928 -- 5 ноября 2005), многолетнюю сотрудницу отдела рукописей Ленинки (того удивительного и недооцененного научно-культурного организма, что был по-советски реорганизован -- оболган и разгромлен -- в середине 1970-х), а затем (до последних дней) -- редакции «Литературного наследства».

Я познакомился с Юлией Павловной -- мамой моего ближайшего друга -- школьником, обязан ей как мало кому, постоянно чувствовал ее щедрую, благословляющую и поддерживающую любовь. Я очень ее люблю (тут прошедшее время неуместно). Но, честное слово, говоря о Ю.П. в газете, я не думаю, что злоупотребляю служебным положением. Каждодневная кропотливая и изматывающая работа архивиста, принимающего, разбирающего, описывающего рукописи, тем самым делая их доступными для других исследователей, неприметна. Для всех -- кроме тех ученых, что приходят в архив и обращаются к прежде невидимым материалам. Которые еще надо найти в океане других документов -- чему «структура» советских (увы, и постсоветских) хранилищ отнюдь не благоприятствует. Каталоги, служебные описи, подробные -- досягнувшие печати -- обзоры фондов (одна из важнейших работ Ю.П. -- детальный и отнюдь не «протокольный» обзор архива Брюсова в 39-м выпуске «Записок отдела рукописей») -- все это делается человеческими руками, а не возникает само собой. А если фонд еще не описан (меж тем идеологическое начальство предпочитает, чтобы таким он оставался как можно дольше), никто, кроме сотрудника архива, просто не знает, что именно в нем обретаются (или могут обретаться) необходимые исследователю материалы. Впрочем, сотрудник вполне может ничего о таких фондах не знать (не за то ему оклад положен). Или не хотеть делиться своими знаниями. Невежество, лень, отсутствие интереса к собственному делу отлично уживаются с трусостью, страстью козырять начальству (а то и упреждать его волю), упоением собственной властью (захочу -- дам, захочу -- не дам) и глумливой расчетливостью (ветер малость переменится, и я сам опубликую эту «крамолу» под надлежащим соусом -- так и пошло с конца 1980-х, когда вчерашние тюремщики обернулись главными поставщиками прежде скрываемых -- кем же? -- текстов и документов). К счастью, и профессионализм может соединяться с благородством, бескорыстием, искренним восприятием науки как общего дела. Это -- про Юлию Павловну.

Над ее гробом Николай Котрелев говорил о том, как много значила помощь Юлии Павловны для филологов его поколения -- тех, кто во второй половине 60-х, совсем молодыми, приступал к изучению полузапретной (в лучшем случае!) словесности Серебряного века, тех, кто медленно, но верно выводил эту словесность из густого тумана лжи и умолчаний. Он называл имена прославленных ученых из разных городов и стран, сохранивших благодарную память о Юлии Павловне, ее помощи и советах, ее человеческой теплоте и внимании к «чужому» труду, а я вдруг сообразил: обо всех этих людях -- Сергее Гиндине, Александре Лаврове, Габриэле Суперфине, Романе Тименчике -- я впервые услышал (мальчишкой) от Юлии Павловны. Как и о самом Котрелеве. Как и о Мариэтте Чудаковой, с которой Ю.П. работала в отделе рукописей. И еще очень много о ком -- включая Чудакова и Гаспарова.

Упоминались эти имена с неизменным восхищением. Ю.П. не то что умела радоваться таланту и успеху коллег, она не могла этому не радоваться. И не помогать коллегам -- тоже не могла. Где здесь кончался профессионализм и начиналась человечность, я различить не умею. И не хочу, помня, с какой счастливой интонацией произносила Ю.П. -- как высшую похвалу -- слово «интеллигентный», подразумевающее в ее устах единство порядочности и доброты, принципиальности и мастерства, уважения к людям и любви к красоте (в природе, искусстве, обыденности). У нее не было выраженного гражданского темперамента и особого интереса к политике, она не была человеком диссидентского круга, но дурь и произвол вызывали у Ю.П. естественное отторжение. Поэтому в 1976 году, когда изничтожение отдела рукописей вошло в повестку дня, а новоназначенная заведующая произнесла соответствующую демагогическую речь, Ю.П. тут же, прилюдно и в глаза выразила ей свое возмущение. Об этом, прощаясь с Юлией Павловной, вспомнила Мариэтта Чудакова (см. также ее статью «В защиту двойных стандартов» -- «Новое литературное обозрение», 2005, №74) -- и я нимало не удивился, хотя сама Ю.П. о своем поступке мне не рассказывала. Рассказывала она в ту пору о другом -- о том, что большое дело гибнет, что достойных людей грязью поливают, что читателям будет все хуже и хуже, что многие издания под угрозой окажутся, что ей не только уйти придется (и еще неизвестно куда), но из-за этого не удастся довести до конца то, что было задумано.

Дел, впрочем, хватало и потом. Труд научного редактора так же изнурителен и незаметен, как труд архивиста-библиотекаря. Когда будет составлена библиография работ Ю.П. Благоволиной, она окажется заведомо неполной. Можно учесть публикации (а среди них -- всего-навсего! -- переписка Блока и Брюсова в первой книге блоковского тома «Литературного наследства» или подготовка текстов в двухтомнике М.К. Азадовского «Страницы истории декабризма», издании высочайшего уровня), но как учтешь многолетнюю редактуру, благодаря которой иной раз не так много от исходного текста оставалось. Ю.П. со смехом передавала реплику одной «ученой» дамы, сдавшей ей стопроцентную халтуру: Я поработала -- пусть теперь редактор поработает. Конечно, то был крайний случай. Но, увы, не единичный. Годы и годы рабочий стол Ю.П. был завален неподъемными папками с текстами чужих публикаций, статей, комментариев -- надлежало проверить каждую цитату, каждое имя, каждую дату... Изо дня в день -- до самой смерти. Буквально.

Героиня романа Федора Абрамова «Дом» Лиза Пряслина отказывается идти на ферму, потому что нет у нее больше сил надрываться в этом аду. Циничный управляющий отвечает: не ходи. Он знает, что Лиза все равно завтра будет на месте -- непоеные телята заревут. Так и происходит.

Рукописи вроде бы не ревут. И от того, что очередной том позже напечатают, никого в тюрьму не посадят. (Да и сколько этот самый -- уже готовый -- том еще проваландается, ожидая какого-нибудь гранта, никто не знает.) Что заставляло Ю.П. продолжать свое редакторское служение? Любовь к русской литературе? Верность научным традициям? Уважение к коллегам -- авторам и другим редакторам, которых ни в коем случае нельзя подвести? Убежденность в осмысленности своего дела -- в том, что кто-то именно эту книгу ждет, а кому-то она неведомые горизонты откроет? Или органическая необходимость склоняться над текстом, радость труда и творчества, без которых жизнь не в жизнь? Опять не могу ответить, то есть разделить. Как не могу отделить мое личное чувство к Юлии Павловне от сознания огромного общественного значения людей такой духовной стати.