Согласно завещанию Олега Леонидовича Лундстрема он будет похоронен на кладбище в подмосковном дачном поселке Соколовка. Перед этим в Союзе композиторов пройдет прощание с великим музыкантом, которого называют не иначе как отцом советского джаза, чьи жизнь и творчество стали самой историей джазовой музыки в СССР и пореформенной России.

Лундстрем совсем немного не дожил до своего 90-летия. Его оркестр, внесенный в Книгу рекордов Гиннесса как оркестр-долгожитель, продолжает работать, делая то, что Лундстрем начал в 30-х годах: играть классический американский джаз в версии 30--40-х годов, блестяще вбирающий в себя влияния иных времен и языков, но остающийся таким же кристально светлым, гармоничным и образцовым. Сегодня и завтра у оркестра Лундстрема концерты в Калининграде.

В тридцать четвертом оркестр Лундстрема в Харбине назывался «Зеленый крокодил». В 2005-м в Москве он именуется Государственным камерным оркестром джазовой музыки. Между этими двумя именами витиеватая история русской эмиграции в Китае, Политехнический институт в Харбине, потери близких (отец Олега Лундстрема был репрессирован в 30-х), блеск и слава, работа в танцевальных залах, победа над четырьмя десятками конкурентов (в Шанхае Лундстрема называли Джазовым Королем Дальнего Востока), события и творчество, которых хватило бы на целую биографию. Но все это со временем стало казаться лишь удивительным предисловием.

В 1947 году Лундстрем и его оркестр в полном составе вернулись в СССР. Они должны были стать государственным биг-бендом Татарии, но постановления 1948 года перечеркнули романтические надежды молодых патриотов. Почти десять лет они работали в кинотеатрах и театрах, собираясь от случая к случаю под покровительством тогдашнего худрука Татарской филармонии А.С. Ключарева.

К 1956 году, когда на оттепельной волне оркестру позволили начать официальную концертную жизнь, его стиль уже совершенно сложился. К эллингтоновским формам (Лундстрем на всю жизнь сохранил пластинку Дюка Эллингтона Dear Old Southland, с которой началась его любовь к джазу) были добавлены и советские песни, аранжированные в духе американских 30-х, и татарские мотивы, и собственные композиции Лундстрема, во многих из которых угадывались изящные очертания американских стандартов или по крайней мере их классические пропорции.

В 1956-м Лундстрем в Советском Союзе начал играть не новую музыку, но американскую классику в собственной уникальной транскрипции. Первопроходец по легенде, на самом деле он никогда не был ни одержимым прогрессистом, ни тем более ниспровергателем устоев. Он был традиционалистом, академистом, не то чтобы музейщиком, но все же хранителем. Еще в Шанхае он написал свою первую пьесу, посвященную окончанию второй мировой войны. Это была «Интерлюдия» на рахманиновские мотивы, а чуть позже появился «Мираж» с восточным колоритом. Эта формула -- абстрактность названий, культурная конкретика материала в респектабельной академической транскрипции и обволакивающая все это джазовая традиция, взятая в ее кристализированной образцовой ипостаси, -- стала главенствующей в советском джазе и предопределила его развитие по крайней мере на 50 лет.

Музыканты оркестра (в нем пели и Алла Пугачева, и Майя Кристалинская, и Ирина Понаровская, и многие другие, играли и Георгий Гаранян, приглашенный в 2001 году на пост художественного руководителя, и Игорь Бутман -- новое главное лицо русского джаза, и Юрий Парфенов -- один из лучших новоджазовых музыкантов последних десятилетий) вспоминают Лундстрема как человека, который никогда ничего не проповедовал, ни за что не агитировал, был сдержан, серьезен, даже строг.

Лундстрем понимал джаз как серьезное искусство. Собственно, благодаря этой концепции джаз и выжил в СССР. И даже не просто выжил, он обрел потенциал для развития и целую плеяду великолепных инструменталистов, мыслителей, художников. Он стал своеобразным эстетическим явлением, находящимся в весьма необычных отношениях с оригинальной джазовой традицией. Лундстрем сделал джаз в СССР возможным. Лундстрем сделал советский джаз. Вдумчивый мастер, он был опорой для всех неравнодушных к джазу. Не слишком сентиментальный, скорее элегантный, нежели чувствительный, он был как колонна. Но прожил долгую жизнь так, что о нем вспоминают не только с невероятным уважением, но и с огромной нежностью и остро ощущаемой теплотой.