Массовые акции протеста с голодовками и коллективным вскрытием вен в российских колониях -- во Льгове, Омской и Ростовской областях -- не вызвали особого интереса в обществе. Скорее они превратились в банальный информационный повод для новостных газетных статей и телевизионных репортажей. Пошумели и хватит.

Между тем архипелаг ГУЛАГ по-прежнему остается совершенно особой страной, параллельной России, где не было ни перестройки с ускорением, ни демократизации с административной реформой. Страной, где жизнь до сих пор развивается по неписаным законам сталинизма. И эта параллельная Россия продолжает накладывать свой неизгладимый отпечаток на остальную, "основную" страну.

Проблема любой политической реформы в России, прежде всего изредка случающихся попыток очеловечить наш режим, сделать власть действительно слугой народа, избавиться от тотальной коррупции чиновников и массовых унижений "простых людей" со стороны "начальства", -- столкновение либеральных веяний с историческим укладом. И если некоторые черты или фрагменты этого уклада не удастся радикальным образом изменить, Россия продолжит оставаться политически варварской страной.

Зона советского сталинского типа как раз та часть исторического уклада, которая не только до сих пор не уничтожена, но даже не стала объектом попыток либерализации. Судебная реформа в стране была хотя бы на словах. Мы десяток лет имели возможность избирать себе напрямую губернаторов. У нас пока остается опыт прямых и относительно честных выборов главы государства. Мы научились и даже привыкли жить в ситуации, когда, например, обмен валюты не является предметом уголовного преследования, как это было в СССР.

Все эти события и явления формируют принципиально иное восприятие жизни, воспитывают у людей практические навыки обитания в рыночном демократическом обществе как в естественной среде. И на этом фоне есть гигантский нетронутый пласт социальной жизни, развивающейся по откровенно волчьим законам.

Хотя словосочетание "права заключенных" изредка присутствует в лексиконе российских политиков и даже чиновников, пенитенциарная система России остается совершенно чудовищной -- это сплошное пространство физических и моральных унижений людей. Да, эти люди преступники. Но убийц и насильников среди них абсолютное меньшинство. Зато через эту параллельную Россию прошли миллионы россиян. И у них есть опыт такой жизни, в которой люди сознательно ставятся на уровень физического, животного выживания. Строго говоря, большинство российских зон не сильно отличается от фашистских концлагерей.

Естественно, что население страны, уже в третьем или четвертом поколении в значительной степени поделенное на зэков и охранников, с крайне размытыми представлениями о границе между тюрьмой и свободой, с радостью поддерживает смертную казнь, как к само собой разумеющемуся относится к произволу правоохранительных органов, считает всех богатых ворами, а либерально настроенную интеллигенцию "врагами народа". Это и есть мировоззрение людей зоны, граждан коллективной бесплатной похлебки, общества раболепия перед начальством и желания во что бы то ни стало уцелеть.

В России по-прежнему около миллиона заключенных. Объективных сведений о том, в каких условиях они содержатся, у общества нет. Госдума, готовая по первому чиху исполнительной власти или даже еще до всякого чиха принимать какое-нибудь очередное бессмысленное антигрузинское, антиукраинское или антиэстонское постановление, не вызывает для экстренного доклада начальника Федеральной службы исполнения наказаний после бунтов в колониях. Парламентариям неинтересно, как живут этот миллион зэков и еще сотни тысяч людей, которые их охраняют. Неинтересно и правительству, которое не обсуждает бунты в колониях на экстренном заседании, как это сделало бы любое правительство нормальной страны.

Когда мы видим наши раздолбанные, как после бомбежек, дороги, дырявую канализацию, загаженные подъезды в жилых домах барачного и барочного типа, мы должны отдавать себе отчет в том, что это следы параллельной России. Пока на зоне у нас живут, как в концлагере, на воле мы будем жить, как на зоне.