Новый роман Леонида Гиршовича (М., «Текст») оснащен длинным и претенциозным названием -- «Вий», вокальный цикл Шуберта на слова Гоголя». Прочитав книгу, безвкусицу заголовка почти прощаешь. Прощаешь -- потому как Шуберт и Гоголь действительно важны для жуткой, больной, щемящей трагикомедии, что случилась в декорациях оккупированного гитлеровцами Киева. Почти -- потому как безвкусица есть безвкусица, а название -- оплошность не единственная и не случайная.

Думаю, автор заголовком гордится -- как гордится реминисценциями, интеллектуально-политическими наворотами, стилевыми ужимками в духе скверно понятого Набокова и натужным автокомментарием, где тупым разъясняется, какое интертекстуальное богатство таится за той или иной фразой. Автокомментарий этот хитро изукрашен детскими «ошибками». Разумеется, профессиональный музыкант Гиршович знает, что в Четырнадцатой симфонии Шостаковича звучат стихи Кюхельбекера, а не его друга Дельвига. Знает, но лепит чушь. Наверно, для того, чтобы критик ее ниспроверг. А писатель удовлетворенно потер руки: не понимают, дескать, тонкой игры -- куды им...

А я и впрямь не понимаю. Не понимаю, почему сочиненный юной героиней рассказ повторяет эпизод из «Белой гвардии». Не понимаю, зачем нужна «соименность» нацистского чина, в которого приходится стрелять другой героине (матери помянутой выше), и возлюбленного ее дочери (первый носит фамилию Ансельми, второй -- имя Ансельм; «Золотой горшок» Гофмана обработан по первому разряду). Не понимаю, зачем введена другая рифма имен: благородный священник о. Лаврентий предстает новым воплощением шекспировского патера Лоренцо. То есть вообще-то понимаю: киевлянка Паня (ее отец, о котором девушка ничего не знает, был евреем, что становится одной из пружин сюжета) и русский по происхождению солдат вермахта Ансельм уподобляются чадам двух равноуважаемых веронских семей. Ну а если б этой проекции не было? Если б не цитировался Шекспир, а священника звали иначе? Что изменилось бы в истории любви наивных юнцов, разрешившейся отнюдь не по-веронски, а трагически счастливо -- нежданным соединением в эпилоге, по окончании войны? Счастье младой четы, во-первых, оплачено забвением прежних зол и матери, пошедшей на теракт и последующее самоубийство ради спасения дочери, а во-вторых, нарочито невероятно, обеспечено доброй волей всевластного автора. Ход сильный -- и сюжетно, и психологически. К чему тут веронские бубенчики? Да чтоб звенели! Трагедия Шекспира написана о другом -- став еще одним прибамбасом, она только мешает решению писательской задачи.

Таких орнаментальных причиндалов, призванных, с одной стороны, показать, что автор «не хуже вас, цирковых» (да кто бы сомневался!), а с другой -- обеспечить «барочность» письма (Киев же! валятся сами в рот галушки, они же -- цитаты), в романе превеликое множество. Будь Гиршович просто любителем плетения словес (и философем), я бы рецензии и не начинал. Если кому-то кажется, что киевская трагедия (клубок неразрешимых украинско-русско-еврейских противоречий при зареве битвы двух монстров) недостаточно впечатляет, коли не впрячь в нее сексуального маньяка, то о чем толковать? Меж тем у Гиршовича оперный режиссер жаждет любви втроем -- с матерью и дочерью, ради чего и шантажирует старшую героиню, напоминая ей, от кого она свою красавицу родила. По-моему, живописать это слюноотделение -- пошлость не меньшая, чем мечтания режиссера. А это мотор сюжета. Действительно страшного: потому что отчаявшаяся мать (прежде развеселая давалка, недаром аккомпаниаторшей в Опере служит) находит выход из безвыходного положения -- обращается за помощью к подпольщикам. Помогли. (Кошмарно.) Долг платежом красен -- ей предлагают (так, что не откажешься) пристрелить в Опере (как Столыпина) нацистского бонзу...

К финалу роман набирает не только сюжетную, но и смысловую энергию. Гиршович ведь понимает, что такое «война», «террор», «страх». Или «музыка», «сострадание», «отчаяние». Или «Киев», «Опера», «Шуберт», Гоголь»... Понимает -- и, словно не веря себе, продолжает умничать, модничать, ерничать. Губя книгу, от которой в иных местах дух захватывает, в иных -- глаза слипаются, а в иных -- плюнуть тянет. Вот и выходит «почти».

Чего простить невозможно (при всем желании, а оно есть!), так это комментария к словам «Оккупацию Киева никто не любит вспоминать...». Гиршович глаголет: «Всем памятен «Бабий Яр» А. Кузнецова -- книга, чье главное достоинство состоит прежде всего в факте ее написания». Фраза корчится, противясь бездумному барскому высокомерию автора: так писать об ушедшем собрате, заставившем советский люд узнать, что же творилось в Киеве и Бабьем Яре, о рано умершем человеке с изувеченной судьбой -- стыдно. Любому. А если это позволяет себе даровитый и вроде как пестующий совестливость литератор, стыдно вдвойне.