Компания «Ногакуза», специализирующаяся на представлениях древнего японского театра но, уже приезжала к нам два года назад. Тогда на сцене Малого театра они разыгрывали «Кагекие», историю о путешествии дочери к отцу-военачальнику, проигравшему сражение и удалившемуся в леса. Маленький спектакль стал для московской фестивальной (то есть просвещенной, любопытствующей, готовой к неожиданностям) публики испытанием. Медленное-медленное, получасовое шествие героини из левого дальнего угла сцены в ее центр (актер, понятно, мужчина, как всегда в но, -- при этом на сцене двигался собранный из десятков складок кимоно шелковый искусственный цветок, и на нем -- фарфоровая маска; изредка были видны высовывающиеся из-под одежды стопы, когда существо делало следующий крохотный шаг) довело до крайностей театральный люд: кто-то откровенно спал, кто-то бежал из театра. Но Чеховский фестиваль не оставил просветительских идей: японский театр пригласили снова.

На этот раз публику решили сразу не пугать: начали не с представления театра но, а с фарса Кегэн. В XIV--XV века, когда театр но достиг своего расцвета и был создан основной корпус его текстов, представления происходили так: начинали утром, за день играли штук пять пьес театра но, а в промежутках между ними давали фарсы. Контраст встряхивал публику: вот вам герои и привидения, вот образцы высокой поэзии, минимум действия, максимум возвышенных чувств. А вот не просто разговорный, но намеренно сниженный язык, разорившиеся жадные князья, ловкие крестьяне, чуть не петрушечные потасовки с дубинкой. И -- снова к поэтическим шедеврам. Нескучные такие были дни.

Так вот, испугавшись, что до Кегэн большая часть российской публики в зале недосидит, именно с фарса и решили начинать. Компания «Ногакуза» выступала у нас два дня -- соответственно, два фарса и сыграли. В первый день народ веселили байкой «Сумо с комаром»; во второй -- «Вором дыни».

Обнищавший старый князь желает завести в своем доме нескольких сумоистов: покупать спортивные команды -- модно и престижно во все века и во всех странах... Азартно мечтает о тысяче спортсменов; посылает слугу их нанять; и знает, знает сам, что платить нечем, но отличный болельщицкий азарт сияет в его глазах, он чуть не подпрыгивает в предвкушении зрелища. (Здесь вот что важно: фарсы Кегэн добродушны; основы мира в них незыблемы; слуга про себя посмеивается над господином, тихонько так спрашивает, чем тот собирается кормить приглашенных, -- но спешит выполнить приказ и всегда готов помочь хозяину.) В результате подсчета возможностей выясняется, что сумоист возможен только один, -- и посланный на поиски слуга приводит в дом... душу комара, принявшую человеческий облик и отправившуюся на заработки.

Маска -- сморщенное личико, из-под нее в решающий момент высовывается белая трубочка -- комариное жало. Старый князь сражается с комаром -- у «сумоиста» нет партнера, и князь решает побороться сам. Сцена -- совершенно ярмарочная, с пробегами по сцене, с ликующим выдергиванием жала у бедного насекомого -- вызывает в публике детское ликование. Точно так же, как в следующий день, когда хозяин бахчи, переодевшийся в пугало для ловли воров, наподдает палкой попавшемуся грабителю -- а тот все не может понять, что это не чучело его бьет, а вовсе даже человек (после удара вновь замирающий в неподвижной позе).

Мир Кегэн полон условностей (любое пройденное героями расстояние обозначается проходом по треугольнику «от задника к авансцене -- вдоль рампы -- к исходной точке») и не лишен рефлексии (дынный вор на бахче не только собирает плоды, но и репетирует рольку, что ему достанется на грядущем деревенском празднике, и задумывается, кем лучше быть -- чертом или злодеем). Но все-таки это очень простой и понятный мир; с театром но дело обстоит совершенно иначе.

Пьесы но говорят об испытаниях, посылаемых буддисту. Самое сильное испытание -- горе разлуки, временной или вечной. Горе должно быть преодолено самим человеком -- чтобы вернуться к ясности ума и спокойствию духа. Но люди не могут преодолеть горе -- и вразумлять их приходится призракам умерших; собственно, разговор с призраком -- это главное событие в пьесе но.

Сэами Дзэами (начало XV века) сочинил столько историй об оплакиваемых любимых, погибших сыновьях и немилостях судьбы, что обеспечил театр репертуаром на следующие шестьсот лет. В Москве показали «Киецунэ» -- военачальника, погибшего в войне Минамото и Тайра, оплакивает его жена, «ведет себя неприлично» -- ее даже слышно на улице. И военачальник в гневе приходит объяснить, как она не права, -- натурально, уже в обличье призрака (маска). Женщина (опять-таки кулек роскошного шелка, внутри мужчина-исполнитель, сверху фарфоровая маска) неподвижно сидит в углу сцены. Призрак медленно идет и притоптывает пару раз; все -- про его чувства, про ее чувства, про долг и честь -- сказано в словах то плачущим, вибрирующим басом, то взвизгивающим, вспархивающим вверх, как огонь по дереву, полушепотом-полукриком. Собственно, это художественная читка -- и единственная относительно активная сцена, когда призванный монах пытается изгнать призрак, а тот то уворачивается от трущихся друг о друга четок, то вышагивает вперед, нападает -- кажется просто отдельным спектаклем посреди медленного, невероятно красивого и чудовищно жестокого на европейский взгляд песнопения о женщине, которой мужчина даже из-за гроба объясняет, что можно ей делать и чего делать не следует.