Большинство современников, вспоминая Алексея Степановича Хомякова, рисуют отца-основателя славянофильства человеком ярким, энергичным и на удивление многосторонним. Вослед мемуаристам движутся исследователи: редкая статья о Хомякове обходится без указаний на широту его интересов (Хомяков недурно хозяйствовал, был отличным наездником и охотником, изобретал машины и усовершенствовал ружья, лечил крестьян, не говоря уж о главных сферах приложения его сил -- истории, публицистике, философии, богословии, поэзии) и человеческое обаяние, сквозящее в тех блестящих салонных диспутах, где бретер диалектики не знал себе равных. Хомяков как «эстетический феномен» вызывал восхищение не только у достойных идейных противников (высоко ценивших его интеллектуальную честность и личное человеческое благородство), но даже у казенных советских гуманитариев, не способных (да и не желающих) сколько-нибудь адекватно осмыслить мысль и судьбу рыцаря веры. Привлекательный антураж застил глаза не им одним -- слишком уж колоритен и импозантен был наш «тысячеискусник». Потому, наверно, анекдоты (обычно достоверные, но прежде всего эстетически выразительные, броские) о бороде и мурмолке, изобретении не слишком удачной машины, пламенной любви к Англии (ибо англичане -- это «угличане»), острых словечках и дружеских розыгрышах так легко сочетаются с ехидными укоризнами. В стихах многовато внешнего блеска, риторики и идейной «заданности» (в последнем сознавался сам Хомяков), публицистика насквозь тенденциозна, в суждениях о современном искусстве не хватает широты и вкуса (действительно, хомяковские печали об отсутствии «русской художественной школы» -- это после Пушкина! -- кажутся зашоренным доктринерством), в исторических построениях фантастическая (увы, во всех смыслах) эрудиция подчиняется концептуальной монотонии...

Все так. Обидное словцо «дилетант» приклеилось к Хомякову не только по проискам недоброжелателей. Капитальный труд, на титульном листе рукописи которого автор поставил загадочное «И. и. и. и.» (предполагаемое прочтение -- «Исследование истины исторических идей»), остался незавершенным, кажется, не только из-за неожиданной смерти сочинителя в 1860 году. Некогда Гоголь, заглянув в хомяковскую тетрадку, наткнулся там на «пышное» имя древней царицы и пошутил: «Алексей Степанович Семирамиду пишет». Шутка сработала: «И. и. и. и.» оказалось-таки «Семирамидой», какой-то грандиозной мифологической экзотикой с привкусом небывальщины -- как связанные с именем царицы древние сады, что почитались одним из семи чудес света. О русской истории Хомяков -- при его-то светлой одержимости судьбой Отечества -- написал совсем немного (даже если в ряд с поздними историческими очерками поставить две писаные в молодости стихотворные трагедии). Признавая, что со славянофилов начался «перелом русской мысли» (Герцен) и что без Хомякова история нашего национального самосознания не представима, трудно все же читать его публицистические статьи иначе как «исторические памятники». (Статья «О старом и новом», с которой и началось то движение, что было не вполне удачно окрещено «славянофильством», равно как и «Мнение иностранцев о России», «Мнение русских об иностранцах», «О возможности русской художественной школы», «Об общественном воспитании в России» и т.п. -- это, конечно, публицистика, вовсе не требующая «облагораживающего» определения -- «религиозно-философская».) Стихи... Что ж, стихи Хомяков писал разные, но прежде надобно сказать о другом. О том, что сохранило безусловную ценность, как представляется, потому что шло из самого сердца нашего юбиляра.

Хомяков был незаурядным богословом. Иные из его адептов говорили «великим». И приравнивали завсегдатая московских салонов, остроумного спорщика, готового ради торжества в интеллектуальном сражении всяко играть словами, а то и измысливать «исторические факты», блестящего говоруна и благодушного семьянина к отцам церкви. Оценка всегда спорна (для человека, вовсе чуждого религиозным чувствам и поискам, никаких «великих богословов» быть не может -- по определению), но в этих «партийных» суждениях есть свой резон. В полемических богословских брошюрах Хомякова (писаных по-французски, «для Европы» и трудно пробивавших дорогу к читателю-соотечественнику) ощущается не только интеллектуальная энергия, блеск эрудиции и безусловное риторическое мастерство (давно подмечено, что, дискутируя с католиками, Хомяков великолепно использовал аргументацию протестантских богословов, и наоборот), но и глубина выстраданной веры. Хомяков действительно ощущал свободу и единство Церкви как данность. И знал, что «договариваться» -- после интеллектуальных турниров, демонстрирующих «правоту» одной из сторон или по душевной взаимной благорасположенности искателей истины -- невозможно. Высоко ценя разум (отсюда устойчивое восхищение «чужим» величием Гегеля), Хомяков был человеком верующим. И был им до того, как изобрел славянофильскую доктрину. Разумеется, для Хомякова сопряженную с православием, но не подменяющую собственно веру.

Критики славянофильства не раз указывали на германские истоки этой историософской доктрины. Они совершенно правы. Но как Хомяков был православным до своих богословских опытов, так и отчизнолюбцем, естественно включенным в национальное целое, воспринимающим историческую судьбу России как свое личное дело, он был до славянофильства (учения не слишком самобытного и много чем чреватого). Внешне мысль Хомякова могла облекаться в самые разные доспехи. Недаром иные не слишком прозорливые наблюдатели предполагали за диалектическим фехтованием Хомякова страсть к спору как таковому, за его наглядным великолепием -- внутреннюю пустоту. Они ошибались -- вела Хомякова истинная страсть. А о соблазнах внешней победительности этот «игровой» жизнетворец думал весьма серьезно. И ты -- когда на битву с ложью/ Восстанет правда дум святых/ -- Не налагай на правду Божью/ Гнилую тягость лат земных./ Доспех Саула ей окова/ Саула тягостен шелом/ Ее оружье -- Божье слово,/ А Божье слово -- Божий гром!

Стихи эти продиктованы конкретным поводом -- официальным утеснением старообрядцев. Но речь здесь идет о большем -- о неразрывности правды и свободы. И это любимая и личная, неотделимая от чувства мысль Хомякова (хотя совсем не трудно назвать литературные образцы, на которые поэт ориентируется). Такие мысли-чувства диктуют и другие его лучшие стихи. О необходимости русского покаяния. О мнимой мудрости, не замечающей Божества. О грядущих катастрофах и испытаниях, за которыми должно последовать преображение мира и человека. И о мученичестве мысли, знакомом поэту отнюдь не понаслышке.

Жаль мне вас, людей бессонных!/ Целый мир кругом храпит,/ А от дум неугомонных/ Ваш тревожный ум не спит:/ Бродит, ищет, речь заводит/ С тем, с другим -- все проку нет!/ Тот глазами чуть поводит,/ Тот сквозь сон кивнет в ответ./ Вот, оставив братьев спящих,/ Вы ведете в тьме ночной,/ Не смыкая вежд горящих,/ Думу долгую с собой./ И надумались, и снова/ Мысли бурные кипят:/ Будите того, другого,/ -- Все кивают и молчат!/ Вы волнуетесь, горите,/ В сердце горечь, в слухе звон,/ -- А кругом-то, поглядите,/ Как отраден мирный сон!/ Жаль мне вас, людей бессонных:/ Уж не лучше ли заснуть/ И от дум неугомонных,/ Хоть на время отдохнуть?

Избавиться от неугомонных дум Хомяков, кажется, не мог никогда.