«Дружба народов» (№4) представляет новое молодое дарование, открытое на форуме молодых писателей в Липках и привеченное (короткая, но совершенно пустая врезка) самим Владимиром Маканиным. Это Александр Карасев -- он родился в 1971 году, служил в Советской армии, позднее -- по контракту во внутренних войсках, в Чечне. Ознакомившись с рассказами «Запах сигареты», «Капитан Корнеев» и «Своя позиция», еще раз узнаешь: армия -- это ад. Что вовсе не избавляет от необходимости работать над прозой даже тех, кто сквозь этот ад прошел.

К сожалению, нельзя счесть удачей и повесть безусловно талантливого, давно сложившегося Александра Хургина «Кладбище балалаек», где адом (впрочем, тихим, пыльным и вязким) предстает вся жизнь. По приметам -- современная, по мысли прозаика -- всякая. Героя-повествователя в очередной раз выгоняет из дома шебутная жена. Возвращаясь в свою пустующую квартирешку (ближе к финалу окажется, что жилье это продано -- неведомо кем и неведомо кому), alter ego автора припоминает все напасти, выпавшие ему и его близким. Мрачный юморок, резкие детали, привычная, настоянная на повторах, тавтологиях и курьезных сближениях «далековатых понятий» хургинская интонация лишь усиливают чувство хаотичного однообразия. Писатель свою задачу решает -- читателю от того не легче.

В поэтическом разделе представлены подборки входящего в моду Санджара Янышева (стихи из разряда здорово, но непонятно -- наверное, поэтому подборка названа «Так не бывает»), Геннадия Русакова (о его поэзии в том же номере «ДН» размышляют Владимир Губайловский и Евгений Ермолин) и Александра Ревича. Кстати, весомая книга Ревича -- «Дарованные дни. Стихи, поэмы, переводы» -- только что вышла в «Поэтической библиотеке» издательства «Время».

В «Новом мире» (№4) стоят внимания стихи широко известного Евгения Рейна и совсем неизвестного (хотя совсем не молодого) Давида Раскина. Любители путевых очерков не без интереса прочтут «кубинские тетради» архимандрита Августина (Никитина) «В большой счастливой зоне», где просто, наглядно и убедительно запечатлены все прелести «острова свободы». (Забавно, что очерки эти печатаются в журнале, в последнее время все увереннее демонстрирующем симпатии к социализму с «национальным» лицом.) Почитатели критической эксцентрики (грубиян скажет: самодурства) словят порцию кайфа от сочинения Аллы Марченко «Вместороманье» (жанр ее, вероятно, должно именовать «вместообзорьем»).

Что же до прозы... Ох, зачем же бранил я «дружбинцев»? У Карасева какая-никакая, но фактура, Хургин так и вообще хороший писатель... А тут -- «Вперед и вверх на севших батарейках». Заголовок -- единственная удача повести Романа Сенчина, но и в нем ошибка. Батарейки не сели -- в них просто никогда не было заряда. Ток шел от сети -- литературный истеблишмент несколько лет пестовал очередную «надежду словесности», всяко раскручивая примитивные историйки о том, как худо было нежному и удивительному Роме (сквозной герой сенчинских опусов соименен автору) сперва в Минусинске («Минус» и окрестные рассказы), а потом в Питере («Нубук»). Теперь мы узнаем, как оный гений мучается в Москве, широко шагнув из студентов Литературного института в преподаватели сего богоспасаемого заведения. Меж младописательским семинаром в Липках и вояжем в Берлин. Сплошная незадача -- и журналы берут все, что им не принесешь, и к «союзписательским новостям» приближен (оказывается, там есть «новости»!), и на две непыльных работенки чудак мастер (описан со снисходительным презрением) пристроил, а все не так... Бутылки по литинститутской общаге собирать приходится. Жена (бывшая) не такая. Не говоря уж о подружке, корешах и мироздании. Еще растиньячить и растиньячить. Ничего, стареющие литераторы народ добрый -- коли уж паренька приметили, в беде не оставят. Сопли вытрут, на ярманку свозят, повестушку тиснут, рецензюшками обложат. Лучше бы, конечно, деньгами, но что с этих полунищих лопухов взять?

После Сенчина даже претенциозная повесть Елены Долгопят «Фармацевт» читается почти без раздражения. Так что главное двигаться верным маршрутом: сперва -- мытарства минус-гения, потом -- история дебиловатого отрока, который, спасаясь от наркоманов, убежал из маленького городка в Москву и поселился в музее кино (филиал рая).

В «Знамени» (№4) лица, всерьез интересующиеся поэзией, кроме достойных поэтических подборок на разные вкусы (Бахыт Кенжеев, Александр Кушнер, Виктор Санчук, Мария Ватутина) должны приметить статью Николая Работнова «Война, в которой все -- перебежчики». Вероятно, надо быть доктором физико-математических наук, человеком, свободным от каких либо «литературных связей», чтобы так спокойно, последовательно и без истерических взбрыков называть пошлость, манерность, дурновкусие и модничающее безмыслие своими именами. Не отрицая, но подчеркивая, что зачастую скверности творят весьма даровитые люди -- как стихотворцы, так и филологи.

О романе Анатолия Курчаткина «Солнце сияло» надлежит говорить отдельно, что, надеюсь, и произойдет по завершении публикации в майском выпуске журнала.

Ну и главное. Несколько лет «Знамя» анонсировало роман Георгия Владимова «Долог путь до Типперэри». Теперь -- через несколько месяцев после кончины автора -- опубликована его первая часть. Безусловно, если мерить владимовской меркой, не до конца отделанная (фрагменты второй и третьей частей журнал намерен опубликовать позднее). Что сказать? Все ведь мы знали. И об автобиографической основе романа, и о содержании эпизода, вокруг которого строится первая часть (два курсанта и их подруга наносят визит Зощенко, только что всенародно оболганному и оплеванному в постановлении ЦК), и о владимовском чувстве чести, неотрывном от чувства правды, и о его литом слоге, и о том, как в прозе его отыгрывается любой персонаж и мотив. Все мы знали заранее. А чудо оказалось чудом. Низвержение «железного Феликса» (август 1991-го) и его шинель, из которой вышли -- воистину вышли -- бывшие курсанты училища, готовившего кадры для охранки под покровительством самого Берии, мальчишечья мечта о счастливом мире (выдуманная страна Типперэрия, где все не так, как вокруг) и страстное желание сохранить собственное достоинство (затем и пошли друзья к Зощенко -- иначе не смогли бы себя уважать), наивная честность и столь же наивная хитрость (донесла соседка, что читали мальцы «пошляка», донесла, потому что на ее вопрос, «а какая книжка вас так веселит», было отвечено -- Зощенко; а после доноса ребята сами доложили начальству: не только читали, но и посетили писателя -- за литературным опытом ходили), подлые игры отцов-командиров (во что бы то ни стало надо доказать: визит был до постановления -- иначе большие головы полетят), истовая защита спутницы-возлюбленной (только ее не назвать -- хотя хозяева все прекрасно знают) и ее, дочери прежде уничтоженного палача, ответ инквизиторам (те, вырвав у мальчиков признание: ходили, дескать к Зощенко, до постановления, предлагают девочке это прокомментировать): «-- Они так говорят? Ну, значит, они были до. А я была -- после». Так обретают значение все стертые слова: честь и подлость, достоинство и страх, сострадание, юность, выбор, любовь.

О некоторых деталях этой истории вспоминать и горько, и стыдно, но я вижу, я вижу, как идут по каналу Грибоедова два мальчика в черной униформе с голубыми погонами и девочка в цветах польского флага, идут, холодея от страха, но также и от сознания, что иначе они поступить не могут. Человеку плюнули в лицо, и брызги этого плевка попали в них. Не отговаривайте их от этого пути, не говорите, что этот путь ошибочен и бесполезен...

И дальше: Так, стало быть, не погибает бесследно добро, которого, как известно, люди не прощают, но совершает свой круговорот, пробивается своим неотклонимым путем. Так еще же не все потеряно, господа мои! Еще не только не вечер, но даже не сумерки, и рано хоронить надежды. Еще жива наша скорбная планета, еще она вертится, окаянная.

Так понимаешь, что такое литература и почему она не кончается.