Премьера балетов Баланчина прошла куда тише, чем недавний Форсайт, не было в зале электрического ожидания чего-то неведомого, страшноватого, к чему перед Форсайтом приуготовляли околотеатральных обывателей бесчисленные и несколько истеричные анонсы. Потому что показали ведомое. Восемь лет систематического воспитания Баланчиным -- и труппы, и публики -- дают себя знать со всей очевидностью. Теперь его сочинения в репертуаре, при всем почтении к великому хореографу, дерзну сравнить с какой-нибудь необходимой гигиенической принадлежностью: наличие и того и другого есть не повод для специальной радости, а само собой разумеющееся обстоятельство.

Программу назвали «Приношение Баланчину» -- по случаю его столетия. В этом есть некоторое симпатичное коварство: мол, в день рождения принято говорить только хорошее, а если кому что в юбиляре не слишком нравится, пусть помалкивает. В начале процесса баланчинизации «Четыре темперамента» вряд ли были возможны, зато теперь, в обширном контексте уже освоенных работ (да еще после Форсайта), театр может себе позволить и это вполне беспощадное к зрителю произведение.

Впрочем, подарочный набор составлен как и принято верстать баланчинские программы. Скажем, собственный Дом Баланчина, New York City Ballet, на прошлогодних петербургских гастролях показывал «трудную» «Симфонию в трех движениях» в один вечер с «легкой» «Симфонией до-мажор», а «Агон» -- с «Симфонией Запада». То есть приложи интеллектуальные и душевные усилия -- и будешь вознагражден сполна беспримесной красотой, сверкающим весельем, драйвом, наконец. Вот и Мариинский театр соединил «Четыре темперамента» с Ballet Imperial, проложив между ними в качестве сорбэ равелевский «Вальс».

Соломон Волков приводит такой рассказ Баланчина: «Помню, я работал на Бродвее, у меня водились кое-какие деньжонки. Дело было, кажется, в 1940 году. После всяких трат у меня еще осталось пятьсот долларов. Я думал: что мне на эти деньги сделать -- купить портсигар какой-нибудь необыкновенный, что ли? А потом решил: ах! попрошу Хиндемита написать для меня что-нибудь... Хиндемит говорит: «А что вы хотите?» Я объяснил: что-нибудь для рояля со струнными. Хиндемит мне отвечает: «Хорошо, у меня есть сейчас время, с удовольствием сделаю что-нибудь». Дал ему деньги. А через месяц он мне звонит, что готово, он сочинил тему с вариациями. Называется «Четыре темперамента». В общем, вместо необыкновенного портсигара получился необыкновенный балет: превосходно артикулированный рассказ этого искусства про самое себя, выставка инструментов, луч, разложенный на чистые цвета спектра.

Чистым цветом рисовал Андрей Меркурьев -- Флегматик; более всех преуспел он в сосредоточении, которого требует этот текст, когда не тело танцует что-то свое, а лицо придает эмоциональную окраску, но когда мимика и жест рождаются из одного центра, соответствующего темперамента. Леонид Сарафанов -- Меланхолик -- на мой вкус, переусердствовал в гримасах. Ирина Голуб в вариации «Сангвиник» слишком кокетничала, холеричность Виктории Терешкиной доходила до злобности.

Тела женской части труппы в купальниках (в которые одеты «Четыре темперамента») оказались большей частью хороши, а уж в последовавшем «Вальсе», убранные в дивные костюмы Барбары Карински, были прекрасны. Эту вещь ставят редко -- жаль. Кроме исключительных художественных достоинств она может служить еще и доказательством справедливости известной максимы Теренция: если двое делают одно и то же, это не одно и то же. Женщина на балу с возлюбленным, тут является Смерть, которая героиню поначалу страшит, потом манит, а потом затанцовывает, та падает бездыханной, кавалеры поднимают ее вверх и уносят на вытянутых руках. Представьте, каким слоем густой пошлости залили бы такой синопсис многие деятели отечественной хореографии, имен которых не назову из уважения к Баланчину. А мистер Би сочиняет упоительные танцы, каким-то образом умудряясь сделать романтизм искренним, а не приторно-несносным.

Если архитектура -- застывшая музыка, то Ульяна Лопаткина -- оттаявшая архитектура. Выразительность, законченность каждого ее движения таковы, что впечатываются в сетчатку сразу и, подозреваю, навсегда. Здесь она в тюнике и длинных перчатках, так что волнующая странность, как бы неправильность формы ее ног и рук (прежде всего коленных и локтевых суставов) не видна. А она и изображает равнодушную княгиню, неприступную богиню роскошной, царственной Невы, которая полюбила и решила стать как все обыкновенные люди, да не тут-то было: за предательство своей избранности и платит. Лопаткина со Смертью замечательно вальсирует: с каждым туром из нее на глазах уходит жизнь...

Эту грустную историю вполне композиционно разумно сменил как раз праздник жизни. Ballet Imperial (и «Симфонию до-мажор», «Тему с вариациями», «Бриллианты») принято называть воспоминанием Баланчина об императорском театре и о Петербурге. Думаю, это еще и балеты о свойствах памяти. Кто-то во всей наглядности помнит трещинку, завиток, изгиб, в общем детальку. В памяти Баланчина детали осыпались, а осталась конструкция, формула. Он строит грандиозные ансамбли (так похожие на ансамбли Росси), демонстрируя, что вот это и есть логика и гармония.

Притом Ballet Imperial поставлен прямо-таки сверхмузыкально (даром что на Второй фортепианный концерт Чайковского, который хореограф признавал «не самой гениальной музыкой»). Настолько, что даже любители головоломных прыжков Игоря Зеленского и его заносок, сыплющихся снопами тяжелых искр, не решились прервать хлопками непрерывный пластически-звуковой поток. Диана Вишнева и в этой невероятно трудной партии явила свой суперпрофессионализм. Но главное, как ловко и складно в бешеном темпе работал кордебалет!

Что-то переменилось в сознании артистов. В школе Баланчина не танцуют, но то, что его танцуют в Мариинском театре, должно быть, влияет и на учеников. Ведь сейчас на сцене не те, кто начинал осваивать язык баланчинской неоклассики восемь лет назад, однако, вероятно, тут сказался не личный, а коллективный опыт. Газон, засаженный этим сортом американской травы, потребовалось стричь куда меньше века.