Давно ставший легендой режиссер поставил на сцене прославленного театра спектакль по великому роману. Режиссер -- Анджей Вайда. Театр -- «Современник». Роман -- «Бесы».

Когда писатель облекает свою поэтическую мысль в конкретную жанровую форму, он делает это сознательно. Достоевский пьес не писал. Никогда. Более того, его проза, основанная на постоянной смысловой вибрации авторской речи, всегда уходит от той определенности, к которой по сути своей всегда стремится театр. Вайда это понимает. При первой постановке «Бесов» (1971; краковский Старый театр) он обратился к инсценировке Альбера Камю (1959), в которой роман Достоевского был подвергнут жесткой обработке -- не только жанровой, но и идеологической. В афишах нынешнего спектакля имя Камю тоже значится, но предлагается публике не его пьеса (сколь она хороша -- другой разговор), а «сценическая редакция» Вайды. Которая, по признанию режиссера, превышает прообраз вдвое (23 сцены против 11), а окончательный вид обрела на репетициях в «Современнике» -- артисты упросили мэтра расширить многие роли. Камю оказался тем топором, из которого варят суп в русской сказке. Правда, там сметливый солдат, выцыганив у скупой хозяйки соль, мучицу, лучок, коренья и прочие съедобности, топор из котла вынул. У Вайды вкус топора ощутим с первой ложки.

То есть с первой сцены. Луч прожектора выхватывает из густых потемок одинокого субъекта, хрипловато (чуть не под Высоцкого) извергающего в зал исповедь Ставрогина (Владислав Ветров). Несколько раз возникнет бедная Матреша. Быстро прокрутится диалог с Тихоном (почему-то роль «на вид несколько больного, с неопределенной улыбкой и с странным, как бы застенчивым взглядом» архиерея отдана осанистому Рогволду Суховерко), мудрый монах скажет о грядущем преступлении, и Ставрогин, в диком гневе швырнув стул оземь, прорычит саморазоблачение: «Проклятый психолог!»

Что разыгранная в первой сцене глава «У Тихона» в роман не вошла, это полбеды. (В конце концов, многие интерпретаторы Достоевского убеждены, что ее надо «вернуть» в основной текст.) Беда в том, что при помещении исповеди Ставрогина в пролог начисто ликвидируется тайна героя. У Достоевского ее проницает Тихон и полуугадывает читатель, прежде недоумевавший от странных поступков Николая Всеволодовича (точнее -- от слухов о них; все «факты» преломлены через множество призм; герой складывается из чужих слов, суждений, реакций) и подпавший под его демоническое обаяние. В спектакле ребус решен с ходу, точки над i поставлены прежде, чем появились какие-либо буквы. Будь на месте Ветрова гений из гениев, и тому было бы трудно «прельстить» публику и хоть как-то мотивировать ту одержимость Ставрогиным, что испытывают почти все персонажи «Бесов». Сосредоточься Вайда на изначально очевидной пустоте-темноте Ставрогина (что потребовало бы ампутации многих эпизодов), устрой он суд над героем, трактовку можно было бы оспаривать или принимать. Но режиссер-то хочет воплотить «Бесов», а не какую-нибудь там «версию»!

Формально Вайда пожертвовал немногим -- убрал все, связанное с губернаторской четой и Кармазиновым, резко сжал линию Степана Трофимовича. Но остались от романа рожки да ножки. Набор монологов, дуэтов и ансамблевых сцен, скрепленных «ремарками» Рассказчика (Сергей Юшкевич), который стал откровенно служебной фигурой. (Надо ли напоминать, сколь важен в романе этот персонаж -- наивный, крепкий задним умом, заурядный, оправдывающийся, удивительно близкий читателю?) Зато есть посыл, четко выраженный сценографией Кристины Захватович: мы представляем Великую Книгу! Крутой помост, заляпанный земной грязью, высокое небо с жутковатыми облаками -- план вселенский. «Натуральные» кресла с диванчиками и люстрами (эпизоды у генеральши Ставрогиной) и перегородки с табуретками (квартиры Шатова, Кириллова и проч.) -- план реальный. Должен у Достоевского «быт» представать при свете вечности -- вот служебные «черные фигуры» и таскают мебель, расширяют массовку и (по идее) нагнетают ужас. А он не нагнетается. Не страшно от появления Хромоножки (Елена Яковлева) в салоне Ставрогиной. Не страшно при самоубийстве Кириллова (Дмитрий Жамойда), а в Петруше Верховенском (Александр Хованский) нет и намека на тот инфернальный (и нагло плотский) цинизм, с которым он в романе обрабатывает несчастного инженера, параллельно пожирая курицу. Не страшно при конце Шатова (Сергей Гирин). А когда Лиза (Ольга Дроздова) после ночи со Ставрогиным ужасается вести о гибели Лебядкиных, на миг задумываешься: а кого убили-то? Того громилу (Сергей Гармаш), что эффектно (на радость публике) читал идиотскую басню о таракане в первом акте?

Пережимаю. Я-то «Бесов» помню. А вот за публику, реагирующую бодрым смехом на хрестоматийные пассажи и «актуальное» упоминание пожара, не поручусь. Меж тем в спектакле нет той «достоевской» вязи, той системы намеков, той игры ассоциаций, благодаря которым читатель в конечном итоге понимает, что убийство Лебядкиных, теория Шигалева, треп губернских лоботрясов, сорванное сватовство Степана Трофимовича, богоборчество Кириллова, провокации Петруши, пожары, кощунства, соблазнения, истерики, исповеди и много прочего суть нечто единое -- беснование. Я не склонен винить артистов -- Дроздова, Яковлева, Тамара Дегтярева (генеральша Ставрогина), Гармаш играют скорее хорошо. Хованскому, кажется, не хватает пошлости (он больше «социалист», чем «мошенник»), но ведь старается. Игорь Кваша, по-моему, Степана Трофимовича понял очень точно -- но персонаж этот в спектакле лишь «один из многих», а предсмертное его прозрение досадно смазано. Меж тем Достоевского возможное исцеление занимало не меньше, чем беснование. И потому «никакой» Хроникер (в спектакле провален вовсе) и «смешной» Степан Трофимович ему бесконечно дороги. (Не меньше, а пожалуй, больше, чем Шатов и Хромоножка.) Различить свет в самом горьком (наряду с «Идиотом») романе Достоевского трудно, но можно. Но для этого не нужен пролог с Матрешей и «натуральный висельник» в финале. Для этого недостаточно просто собрать как можно больше персонажей и сцен. Для этого мало искреннего восхищения книгой, что подводит к ложному выводу: достаточно шедевр перенести на сцену -- и все увидят... Допускаю, что тридцать с лишним лет назад дело обстояло так. (Все же -- почти так.) Сейчас мы видим то, что видим.

Легендарный режиссер. Респектабельный театр. Старательные актеры. Роман, из полузапретных переведенный в величайшие. Роковая музыка. Страшные тучи. Символический помост. Многоуважаемый. Как посетивший премьеру «Современника» первый и последний президент СССР Михаил Горбачев.