В Вене на 67-м году жизни, после долгой и тяжелой болезни, скончался Сергей Сергеевич Аверинцев. Он был членом-корреспондентом РАН и действительным членом нескольких иностранных академий. Филологом-классиком, византинистом, переводчиком. Автором популярных словарных статей (в «Философской энциклопедии» и «Мифах народов мира»), спокойно объяснявшим гражданам воинственно атеистического государства, что такое христианство, и создателем трудов, вполне понять которые могут считаные специалисты. Народным депутатом СССР, входившим в Межрегиональную группу. Лауреатом престижных отечественных и международных премий. Одним из самых ярких русских гуманитариев второй половины ХХ века, отнюдь не обделенной замечательными талантами. Все это важно, как всегда важны факты, составляющие жизнь, -- и все это меньше, чем тавтологичная формула: он был Аверинцевым.

Аверинцев рано (начало 70-х) стал даже не «культовой фигурой», но живым мифом. Едва ли не каждая его статья становилась предметом восхищенных обсуждений отнюдь не только в профессиональной среде. На его публичных выступлениях зачастую яблоку было негде упасть. Далеко не все читатели-посетители могли сполна оценить тонкость и смелость исследовательских концепций, но ощущение события, встречи с незаурядной и стоящей вне систем личностью было, пожалуй, у всех. Конечно, покорял невероятный масштаб собственно знаний, конечно, влекли запретные темы и сюжеты (от обращений к Священному Писанию и трудам Отцов Церкви до экскурсов в новейшую западную философию и словесность), но все-таки главное было в ином -- невероятном и в то же время естественном сочетании свободы и культуры, учености и интимности, последовательности (даже категоричности) и такта, серьезности и улыбчивости. Когда Аверинцев, рассказывая о желании святого Фомы стать доминиканцем, называл это «грандиозным скандалом», а самого Аквината (родственника многих государей) -- «мальчиком из хорошей семьи», он не осовременивал коллизию и тем паче над ней не иронизировал, но заставлял публику пережить «чужую» проблему как самую что ни на есть свою. Стиль аверинцевских лекций был неотделим от их сути. Читая Аверинцева, слышишь его неповторимый голос (в прямом, «физическом», смысле) и видишь спектакль, напоминающий о тех, что прежде разыгрывались в его лекциях.

Артистичность и неотделимая от нее популярность опасны, ибо обаятельное лицо рассказчика может оказаться важнее, чем суть рассказа. Так случалось (и по сей день происходит) с Честертоном, которого Аверинцев горячо любил (давая понять, что надо бы тут быть посдержаннее) и часто с удовольствием цитировал (обычно именуя при этом Честертона «легкомысленным писателем»). Ясно, что Аверинцев, назвавший филологию «службой понимания», высоко ценивший дух смирения старых книжников и ученых, полностью подчиненных толкуемому слову, напряженно переживал эту проблему. Дело усугубляли кулуарные шепотки о «ненаучности», «звездной болезни», «эстрадности» и даже «даровании, которое не тому досталось». Зная, как твердо умел Аверинцев говорить о слабостях своих героев (например, того же Честертона, Брентано, Гессе или Вячеслава Иванова), можно предположить, что заведомо несправедливые речи о себе он воспринимал не только с юмором. И оставался собой. Быть просто академическим исследователем он не мог и не хотел. Публичные выступления и популярные статьи не были случайностями, как не был случайностью удививший многих поход Аверинцева «во власть». Его гражданское служение продолжало то общественное бытие, без которого невозможно представить себе этого изощренного европейского интеллектуала, всегда ощущавшего себя русским интеллигентом.

В предисловии к сборнику своих статей «Поэты» Аверинцев писал: «Нет, мы не были жертвами истории. Липкий страх, пронзительный стыд, бессильное бешенство -- этого хватало; но вот уныния, той мировой тошноты, что сменила в нашем веке байроническую мировую скорбь прошлого века, -- чего не было, того не было. Совсем не было. Тайная свобода -- она и есть тайная свобода. И к каждому поэту былых времен можно было обращать ту мольбу, которую Блок обратил к Пушкину: Дай нам руку в непогоду,/ Помоги в немой борьбе! Это я пытаюсь объяснить некоторые эксцессы моего слога, мои признания поэтам в любви -- не без сентиментальности, не без педалирования... Как быть, когда история литературы -- не просто предмет познания, но одновременно шанс дышать «большим временем», вместо того, чтобы задыхаться в малом, жить в Божьем мире, а не в «условиях эпохи застоя»?» И чуть выше: «Поэзия -- противоядие против жалости к себе, это надо за ней признать (с оговоркой, что есть противоядия более святые и более чистые)».

Аверинцев был филологом, историком идей, переводчиком, культурологом, публицистом, мыслителем, общественным деятелем... Пытаясь найти для него единственное слово, невольно выговариваешь: поэт. Имея в виду не только его смелые опыты «духовных стихов», завораживающие переложения Книги Иова, переводы византийцев или немецких модернистов. И не только проникновенные статьи о Вергилии, Ефреме Сирине, Державине, Мандельштаме... Он был поэтом в каждом слове, хотя глубже (трагичнее) многих понимал, что поэзией «не заменить ни духовного учительства, ни философского познания, ни, наконец, гражданского действия». Понимал -- и оставался поэтом. Сутью своей помогая тем, кто в его голос вслушивался, жить в Божьем мире, а не в условиях той или иной эпохи, дышать, а не задыхаться.