Знаменитый директор театра «Метрополитен-опера» Рудольф Бинг, чьи мемуары не так давно вышли на русском языке, на вопрос, не погибает ли опера без современных сочинений, ответил: «Нет, но умрет, как только их начнут ставить».

Конечно, это цинизм. Позволительный только в по-настоящему дикой стране. Но никак не в Германии, не в Берлине, где существует Центр новейшей оперы и музыки, где самые экстравагантные проекты находят своего зрителя, где даже старые оперные театры считают своим долгом включать в репертуар свежие сочинения современных композиторов.

«Штатсопер» и «Комише-опер», словно соревнуясь друг с другом, представили публике два спектакля на современном материале. «Комише-опер» показала оперу Ганса Зендера «Дон Кихот Ламанчский», написанную всего десятилетие назад, а «Штатсопер» -- оперу «Мой стиль жизни» Тору Такемитсу, которой тот и вовсе не писал.

Последнее обстоятельство требует пояснения. Такемитсу -- японский композитор и одна из ключевых фигур послевоенного авангарда -- сочинял музыку разных жанров (популярную и академическую, скорее западную, чем восточную) и прославился саундтреками к 93 фильмам, в том числе к нескольким картинам Куросавы. Опер этот композитор не сочинял никогда. Но судя по заверениям американца японского происхождения дирижера Кента Нагано (по его инициативе возник проект), только об этом и мечтал. Уходя из жизни, не мог говорить ни о чем другом. А потому из фрагментов сочинений Такемитсу и составили спектакль-инсталляцию.

Азия в Германии сегодня необычайно популярна. Ее любят едва ли не так же пылко, как на рубеже веков. Она манит неизведанными возможностями и неиспытанным опытом. Но надежды обманывают. В японской опере почти не поют. К этому не располагает сюжет об умирающей женщине, которая, оглядываясь назад, не находит ничего утешительного. В детстве была нелюбимым ребенком, в молодости -- нелюбимой женщиной, в старости -- нелюбимой старухой. Если бы в программке не растолковали что к чему, суть происходящего уяснить было бы невозможно. Сцена представляет собой пустое пространство кинозала без кресел с передвигающимся экраном. На ней появляются женщины трех возрастов, активно жестикулирующие и декламирующие в микрофон на английском: «В детстве я была совсем одна. Вокруг не было ничего, что сейчас меня окружает. Это было давно. Тогда еще не было гамбургеров...» Прежде чем оркестр начинает играть, зрительный зал оглашают скрипы, шорохи и механические стуки, призванные создать атмосферу одиночества.

Героиню-девочку сопровождает толпа неприличных плюшевых мишек. Героиню-даму -- стайка девиц в купальниках с разноцветными волосами. В финале из глубины в позе роденовского мыслителя поднимается старуха, затянутая в позолоченный водолазный костюм, и баритоном поет песню, давшую название спектаклю. Занавес падает на словах: «Я оставил свое сердце в Сан-Франциско».

Этот китчевый проект, возможно, остался бы без внимания, если бы не ставился «Штатсопер» в один ряд с шедеврами ХХ века: весь Берлин был завешан афишами, зазывавшими слушателей на три современные оперы: «Дальний звон» Шрекера, «Ариадна на Наксосе» Штрауса и «Мой стиль жизни». Но уже на втором представлении зал «Штатсопер» заполнился на треть.

Премьера Зендера тоже прошла без аншлага, но публика состояла из ценителей нового музыкального театра, которых в Берлине немало. Атональная музыка и дробная композиция из множества эпизодов превращают восприятие оперы о Дон Кихоте в интеллектуальную головоломку сродни собиранию кубика Рубика. Задача сложная для непосвященных, бросить хочется на середине, хотя спектакль идет всего полтора часа без антракта.

Зендер не только предлагает новую музыку и замысловатые эксперименты, деформирующие традиционные оперные средства выразительности, но и формирует свой театр. Неприемлемый для многих, он обретает в спектакле «Комише-опер» почти совершенное воплощение. Прежде всего благодаря исполнителям центральных партий -- Дон Кихоту (Том Сол) и Санчо Пансе (Марк Боуман-Хестер). Баритон и тенор продемонстрировали пение на пределе. Нельзя сказать, что Зендер вообще игнорировал возможности человеческого тембра, просто использовал самые экстремальные. Партия Дон Кихота вбирает все динамические нюансы от шепота до вопля, порой на одной ноте, однообразно и сложно. Роль Санчо Пансы написана очень высоко, чтобы дотянуться до нее, любому тенору надо встать на цыпочки. Типичное для атональной музыки «речевое» пение на такой высоте становится вокальной акробатикой.

Сцена (режиссер Сабрина Хелзер, декорации Мирелла Вайнгартен) превращена в вертикальную плоскость, разделенную на несколько этажей. Этажи соединяют движущиеся спирали и пружины, символизирующие и мельничные жернова, и технический прогресс, отсылающий зрителя к первой четверти ХХ века, к Шенбергу и Бергу, ко времени рождения додекафонии и атональности.

Если пение сжимается до бытовой мелодекламации, то сценические события -- до полной статики. В кульминационные моменты зритель видит пустоту и слышит диалоги из-за кулис через динамики. «Радио»-эпизоды многочисленны и длительны. Поэтому, когда занавес опускается, а зритель видит написанное на нем слово «Увертюра», зал (это ощущаешь почти физически) цепенеет в недобром предчувствии. Но увертюра звучит бодро и блистательно. Дирижер Редигер Бохн и исполнители сделал все, чтобы привнести в спектакль театральность. И не их вина, что после представления сами собой вспоминаются слова Рудольфа Бинга.