Прошлый сезон Владимир Мирзоев, самый востребованный режиссер из «поколения сорокалетних», начал с провала. Режиссерский сюжет «Лира» в Театре имени Вахтангова и роль Максима Суханова были, прежде всего, неудачно придуманы. Суханов, как помнят театралы, играл все первое действие в страховидной силиконовой маске; с тем же успехом звезды балета могли бы танцевать в колодках. Мирзоев придумал героя, которому королевский сан не дает почувствовать себя живым. Лир мечтает его сбросить, содрать (отсюда -- маска на лице Суханова и отсутствие слова «король» в названии спектакля) и заранее знает, что из этого получится. Он знает, что дочери предадут, что начнутся убийства, что будет война -- и все это не слишком высокая плата за возможность стать, как говорится в четвертой сцене третьего акта, «неприкрашенным человеком». На бумаге задача выглядит красивой, но сыграть такого Лира вряд ли возможно -- с тем же успехом можно играть Отелло, изначально мечтающего задушить Дездемону.

После «Лира» Мирзоев подписал контракт с Театром имени Станиславского, вступил в должность главного режиссера и поставил умный, красивый спектакль по пьесе Людмилы Улицкой «Семеро святых из деревни Брюхо»: этот спектакль вошел в десятку лучших московских премьер по рейтингу www.smotr.ru. Естественно было думать, что Мирзоев постарается развить успех и сумеет это сделать. Еще бы нет: для остроумного и изобретательного режиссера «Сон в летнюю ночь» -- не пьеса, а именины сердца. Каре влюбленных, сонм эльфов, любовные чары и шоу простодушных оболтусов на десерт -- сколько всего можно тут начудесить, особенно в соавторстве с таким затейливым художником, как Алла Коженкова. Ой, гуляй ты, гуляй, добрый молодец!..

Однако принцип «делай то, чего от тебя не ждут» для Мирзоева уже не правило, а органическое свойство. Ему всегда хочется обмануть зрителей, особенно тех, кто считает себя театральными знатоками. Пусть в ущерб спектаклю, смыслу пьесы, логике актерского существования -- режиссеру нужно, чтобы ошарашенный знаток признался (желательно в рецензии): ну уж этого никак нельзя было ожидать... А хвалить он будет или браниться -- менее важно.

Режиссер своего добился. Конечно, нетрудно было предположить, что молодые шекспировские герои -- Лизандр и Гермия, влюбленные друг в друга, Деметрий, влюбленный в Гермию, и Елена, влюбленная в Деметрия (соответственно: Е. Самарин, О. Ломоносова, Л. Горин, С. Низовская), -- окажутся персонажами буффонады. Зная режиссера, можно было также догадаться, что накал страстей в этом буффе окажется нешуточным, особенно после того, как Пэк (Р. Искандер), существо веселое и бесстыжее, перетравит юношей любовным зельем и напустит их на ничего не понимающую Елену. Мир людей (не шутов и не эльфов) у Мирзоева наиболее предсказуем и наименее удачен. В первом действии он был попросту скучен, и я не знаю, кого за это винить, режиссера или артистов. «Накал страстей»? -- да, но он обозначен лишь формально. Буффонада? -- да, но очень уж бесхитростная и унылая. Во втором действии кунштюки стали изобретательнее, актеры разыгрались (вернее бы сказать: распоясались), Лизандру и Деметрию не хватало лишь рыжих париков и красных носов, чтобы окончательно превратиться в Бима и Бома, а зал благодарно смеялся при каждой возможности. Очевидно, на вкус нынешнего зрителя пересоленное лучше пресноватого. Очевидно также, что зритель отучился брезговать шутками второй и даже двадцать второй свежести. Вопрос в том, почему их без стеснения пускает в ход режиссер?

Он напичкал спектакль тьмой невыразительных глупостей. Остолопы-ремесленники, репетирующие «Прежалостную комедию и весьма жестокую кончину Пирама и Фисбы», несут такую отсебятину, какой постеснялись бы участники самого захудалого капустника. Для любого человека, на капустниках бывавшего, заразительность их юмора равна нулю, но этот юмор близок аудитории «Аншлага» и «Смехопанорамы». Царица эльфов Титания (А. Бегунова), целуя ослиную голову Основы (К. Богданов), страстно шепчет: «Люблю... Обожаю...» -- и слышит в ответ стандартное дворовое: «Беру за хвост и провожаю». Царя эльфов Оберона играет пожилой комик М. Гейхман (тип Шмаги, исчерпывающе описанный Островским в «Без вины виноватых»). Играть Гейхман, кажется, умеет только на штампах, но именно в этом качестве он и важен режиссеру. Зачем все это? -- ради главной выдумки, ради кульминационного эпизода, меняющего всю структуру игры. Ради представления ремесленников в пятом акте -- совершенно неожиданного, хотя тесно связанного с ведущей темой режиссера: темой иррационального преображения жизни. Исполнение «Прежалостной комедии...», этот невероятный сгусток театральных и бытовых нелепостей, в спектакле Мирзоева становится серьезной и вдохновенной театральной игрой, почти что мистерией. Мирзоев придумал немую сцену, в которой пара эльфов впрыскивает зелье в глаза всем персонажам, включая музыкантов, сидящих в левом углу авансцены. Недотепы-ремесленники начинают видеть в себе великих артистов, а в той нелепице, которую будут играть, -- подлинную судьбу Пирама и Фисбы, воспетую Овидием в «Метаморфозах». Они играют, преисполненные священного (без всяких кавычек) восторга: предполагается, что этот восторг в какой-то степени может передаться зрителям. Хватает ли на такую задачу актерских сил и умений -- вопрос особый. По-моему, пока не очень хватает.

По существу говоря, Мирзоев принес спектакль в жертву идее. Он не стесняется дурновкусных хохм, наигрыша и фальши потому, что знает: весь этот псевдотеатр будет торжественно уничтожен в финале (впрочем, назавтра же он возродится). Я думаю, что в этом спектакле, как и в «Лире», режиссер слишком увлекся идейными жертвами качества и сам себя загнал в ловушку. Назвать «Сон в летнюю ночь» провалом нельзя, но даже самый горячий поклонник Мирзоева не назовет его большой удачей.