Реакцией на зеленый том с золотыми литерами «авторского» имени -- И.С. Барков -- может быть только вздох облегчения: «Давно бы так». И вовсе не потому, что справедливость наконец-то восторжествовала, сочинитель срамных виршей вынырнул из бездны забвения, а читатели получили счастливую возможность досыта вкушать оду Прияпу, басню о сексуальных отношениях козы и беса, елегию на отъезд в деревню Ванюшки Данилова и прочие изделия барковской кухни.

Все не так. Красный день Баркова давно прошел -- случился же он, по точному предвидению Пушкина, одновременно с пришествием в Россию свободы книгопечатания. В 1991 году публика еще вынуждена была довольствоваться слепыми ксерокопиями текстов сомнительного происхождения. На его излете «Литературное обозрение» (еще никак не «Новое...») одарило народ «эротическим» номером, где Барков занял приличествующую ему, то есть центральную, позицию. Ну а год 1992-й ознаменовался появлением нескольких изданий, два из которых были подготовлены авторитетными специалистами: питерскую («Библиотека «Звезды») «Девичью игрушку» подготовил Валерий Сажин (его тщанием сооружен и нынешний том), московскую («Ладомир») -- Андрей Зорин и Никита Сапов. Книги были не то чтобы вмиг расхватаны (самопальной барковианы, псевдобарковианы и просто похабели на лотках хватало и прежде), но раскуплены. Кем надо и кем не надо. Последние (то есть все, кроме историков, филологов и особо изощренных поклонников вольного слова) едва ли смогли одолеть более десятка страниц -- однообразие творений господина Баркова столь же непреложно, как их общеизвестная скверноматерность. Жестоким разочарованием для ценителей ядреных опусов стало отсутствие в вышеназванных изданиях заветного сокровища -- широко известной (к сожалению, не только в узких кругах) поэмы о Луке с неудобопечатной фамилией. Если кто-то и сегодня надеется обрести сей алмаз в барковском корпусе, то вновь тщетно. Увы и ах, вопреки мнению многих преславных литераторов развеселая история с макабрическим концом («Наутро там нашли три трупа») была сложена через много лет (скорее всего так и столетие пробежало) после того, как злосчастный Иван Семенович Барков навсегда покинул сей грешный мир. Возможно, по своей воле.

Умер Барков в 1768 году (точная дата неизвестна), прожив 36 или 37 лет. За годы эти он успел поучиться в духовной семинарии при петербургском Александро-Невском монастыре (а куда еще было податься жадному до премудрости сыну сестрорецкого попа?), затем учрежденном при Академии наук университете (откуда сведущего в латинской словесности и охочего до безобразий студента не раз выгоняли), послужить при академии (в типографии и канцелярии), стать сотрудником Ломоносова и, судя по всему, заслужить его расположение, потрудиться на ниве издания древнерусских летописей, принять участие в литературных перебранках, перевести сатиры Горация (1763) и басни Федра (1764), сочинить оду на день рождения Петра III и два стиховых обращения к графу Григорию Орлову, а также прославиться в качестве автора многочисленных забавных и шутливых стихотворений, которые и сделали из бедного, всю жизнь мыкавшего горе и лечившегося от злосчастья исконно российским способом, довременно родившегося умника фигуру символическую, если не мифологическую.

Едва Барков умер, как имя его возникло на титулах рукописных сборников стихотворений вольного содержания, лишь часть которых доподлинно принадлежала перу усопшего. Составитель новейшего издания Валерий Сажин полагает, что таким образом собратья-литераторы почтили память Баркова. Версия вероятная: действительно, в отзывах многих литераторов XVIII века приметна симпатия к певцу Прияпа и Венеры. Только можно ведь и контрверсию выдвинуть: ответственность за всю разудалую похабщину, за всю мужиковатую веселость, за весь греющий хмельную душу вздор валили на Ивана Семеновича -- валили как на мертвого. Благо мертвым он и был.

Это далеко не единственный из барковских парадоксов. В его пестром наследии, что сложилось в результате трудов-отдохновений авторов весьма разных вкусов и навыков, с равным успехом находили как расшатывание системы классицизма (ну да, «народности» хоть залейся; и могучий реализм кабацкой фактуры через край прет), так и утверждение этой самой системы (в низкий регистр переводятся все жанры -- ода, трагедия, элегия, послание, но сама-то система остается в неприкосновенности, а пародийное обыгрывание лишь укрепляет высокий канон). К Баркову прикреплялись маски национального поэта, воистину усвоившего заветы Ломоносова (даром что в барковиане наличествуют тексты, атрибутируемые Сумарокову), смелого новатора, едва ли не романтического бунтаря, трагического отщепенца с нежной душой, дерзкого экспериментатора (выдавать стиховые погрешности, а то и следы элементарной порчи текстов, прошедших руки малограмотных переписчиков, за «художественные приемы» -- это по-нашенски) и, разумеется, секс-гиганта, ублаготворившего весь Петербург и саму матушку-императрицу (даром что импотенция живописуется в барковиане не менее успешно, чем блудострастие). Миф и есть миф -- каким же занудой надо в самом деле быть, чтобы издавать Баркова без поэмы о Луке, но зато с переводами из Федра и Горация? Которые, может, и хороши (а они -- в отличие от стандартных подносных стихов -- и впрямь обаятельны), но писаны кем-то другим. Наверно, однофамильцем.

Да нет, тем самым. Нищим интеллектуалом, кабацким умником, шебутным разночинцем, каковым в любые времена на Руси живется невесело. Зато потом о них рассказывают анекдоты, стоящие легенд. Например, о том, как Барков заспорил с Сумароковым, кто скорее напишет оду. Спасибо Пушкину -- знаем, чем история закончилась: через четверть часа вспотевший над одой Сумароков не застал в гостиной Баркова, услышал от слуги, что, мол, дело в шляпе. Ну и обнаружил «на полу свою шляпу и...». Естественно от такого затейника ждать фейерверка чудес (и «Луку», непременно «Луку»). Не дождемся. Мифы мифами, а дело делом. Место Баркова не на лотке и не в красном углу постмодернистского салона, а в академическом издании. Потому и, глядя на том НБП, успокоенно повторяешь: «Давно бы так».