Известный театральный анекдот: к английскому режиссеру Питеру Холлу, одному из лидеров «шекспировской революции», однажды в начале 60-х годов подошла некая старая леди и сказала, что лично ей ужасно нравятся попытки Холла сделать Шекспира живым и современным. Однако, продолжала она, не следует ли вам время от времени устраивать специальные представления -- может быть, для колледжей, но не только для колледжей, -- на которых будут «показывать то, что хотел сказать Шекспир на самом деле»? «А что хотел сказать Шекспир на самом деле?» -- спросил Холл. «Все мы это знаем, не так ли?» -- не без раздражения ответила леди.

Соль анекдота в том, что леди была не так уж не права. Когда речь идет о Шекспире, Пушкине, Чехове -- мы все знаем некоторое количество общих мест, прописных истин: они не особо увлекательны, но почти никогда не бывают ложными. Иногда они вызывают жгучее желание взбунтоваться; иногда возникает потребность к ним вернуться. Было бы с чем.

Бедная честь прописных истин -- время от времени театру необходимо о ней вспоминать. Тот из режиссеров, кто ставит перед собой такую задачу, рискует больше, чем самый отъявленный радикал. Он заранее должен знать, что его объявят занудой, человеком без воображения, поверхностным рутинером. Хуже того: он должен знать, что получится у него немногое.

Прописные истины замусолены; вернуть им первоначальное сияние -- так, чтоб все восхитились и встрепенулись, -- дело почти невозможное. На моей памяти это удавалось лишь Льву Додину («Братья и сестры») и Петру Фоменко («Волки и овцы»; «Без вины виноватые»). Нет, вру: троим. К именам, которые составляют главную гордость и главную радость современного отечественного театра, я уверенно добавлю третье, куда менее громкое имя Алексея Бородина, который почти десять лет назад поставил в РАМТе (тогда еще -- Центральном детском) «Беренику» Расина. В отличие от работ Додина и Фоменко «Береника» не была великим спектаклем. Не была даже сплошь удачным. Но в ней сияло (ладно, пусть не сияло: отблескивало) то, что трагический театр эпохи классицизма хотел сказать на самом деле.

Алексей Бородин -- интеллигентный, мужественный и, вероятно, пожизненный защитник неложных прописных истин. Неудач у него больше, чем удач: это естественно.

Только что выпущенный «Вишневый сад» -- увы, неудача. Желания браниться она не вызывает; хочется сочувственно улыбнуться. Вполне понятна задача: без замысловатостей и резких жестов рассказать историю о том, как рушится жизнь хороших, нежных, непутевых людей (все сплошь недотепы, включая Лопахина). Ничего не придумывать, ни на чем не настаивать, пьесу трогать бережно и тихо. Не углубляться. «Дойти до самой сути» -- задача прекрасная, но не наша. Тот, кто старается дойти до сути, обязан рвать наружные покровы: мы не будем. Нам дорога поверхность.

Постановку Бородина можно назвать нарочито непроницательной. Интеллигентно поверхностной. Кто сочтет это определение обидным, сильно ошибется -- доказав попутно свою поверхностную интеллигентность.

Единственная резкость Бородина -- он рассадил зрителей на сцене, там, где полагается быть левым кулисам. Усадьбу Гаевых (деревянная веранда, комната, белая мебель, бильярдный стол, книжный шкаф -- просто шкаф, без всяких символических значений) художник Станислав Бенедиктов выстроил напротив. Размер декораций внушителен: «Вишневый сад» не спектакль малой формы. Можно прикинуть: это ставим так, а это подвесим так -- а публика могла бы сидеть в зале. И ее было бы в несколько раз больше.

Глупо думать, что худрук испугался: вдруг на спектакль не пойдут? -- и поэтому сократил зрительские места. Театральный спрос сейчас превышает предложение настолько, что пустующих залов не стало вообще. Режиссеру, видимо, было важно иное: продлить игровое пространство в зал, закутать кресла в белое и розовое, сказать зрителям: вишневый сад -- это вы.

Что ж, спасибо на добром слове. Хотелось бы только уточнить: какой сад имеется в виду? Цветущий или вырубленный? Или, может быть, у каждого из нас есть выбор?

У каждого по отдельности -- да, может быть; у всех вместе -- навряд ли.

Я думаю, что решение Бородина -- ставить пьесу, отдавшись верхнему слою, безынициативно -- окрепло, когда он посмотрел «Вишневый сад» Някрошюса: грандиозный, испещренный гениальными открытиями, тончайше прочувствованный и глубоко дисгармоничный спектакль. Та изумительная цельность сюжетной игры, которой Някрошюс легко добивается от своих актеров, в московском спектакле не возникла. Нет нужды повторять, что этот «Сад» остается одним из главных театральных событий десятилетия; есть необходимость сказать, что именно после него кто-то должен был сделать то, что попытался сделать Бородин. Так на пиру после седьмой перемены блюд и вин хочется просто воды. Воду приносят. Но хотелось-то живой, родниковой, а эта -- из-под крана. Хорошо, что не из лужи.

Должен сказать то, что критики обычно не говорят. Всем известно: за хорошую роль нужно благодарить актера, в неудачах всегда виноват режиссер и т.д. -- так оно чаще всего и есть. Однако замысел Бородина не удался именно потому, что с ним не справились артисты. Они работают старательно, добротно, даже находчиво (лучше всех, на мой вкус, Илья Исаев, играющий Лопахина), но все-таки это вода из-под крана. Она же -- сушеная вишня, но не та, о которой помнит Фирс, последний герой «Вишневого сада».

...И сушеная вишня тогда была мягкая, сочная, сладкая, душистая... Способ тогда знали... -- А где же теперь этот способ? -- Забыли. Никто не помнит. Действительно, никто не помнит, никто не умеет наладить простую игру так, чтобы она оказалась тонкой, музыкальной, многосмысленной и т.д.

Впрочем, не так уж и никто.

Прописные истины могут быть заглавными. До боли пронзительными -- как у Додина. Умилительными -- как у Фоменко. Гордыми -- как у Бородина в давнишней «Беренике». Во всех (ну, может быть, не во всех) прочих случаях они остаются просто прописными.