«Первое мое -- игра азиатская; второе мое -- беднота кабацкая; язык у меня русский, а натура хохлацкая». Шарада решается элементарно: «го» (японские крестики-нолики) и «голь». Режиссер Нина Чусова самолично инсценировала «Вия» и наводнила единственный в своем роде русский «ужастик» цитатами из «Сорочинской ярмарки», «Майской ночи», «Выбранных мест из переписки с друзьями», а также отсылками к фильму Птушко (1967), пьесе Нины Садур «Панночка» (1986) и т.д. Она предлагает зрителям шараду посложнее. Впрочем, было бы неумно сводить спектакль Чусовой к популярной игре «Угадай аллюзию». Его увлекательность и его юмор (авторское определение жанра -- «мистический фарс») не имеют ничего общего с забавами умников, вылупившихся в постмодернистском инкубаторе. Можно подумать даже, что Чусова сознательно подбрасывает ценителям всякой там интертекстуальности их любимую пустышку: сидите себе и тихо вспоминайте, что откуда взято, а мы делом займемся.

«Вий» -- второй гоголевский спектакль Нины Чусовой (третий, если считать афинский ремейк «Шинели»). Хому Брута играет ее любимый артист Павел Деревянко: Башмачкин в «Шинели», Пиккеринг в IMAGO. Возраст 26 лет, рост 170 см, вес 60 кг, глаза зеленые, вид хулиганистый. Хома в исполнении Деревянко полная противоположность простодушному парубку Леонида Куравлева -- молодая шпана, хитрованец в разрезе. Если он бурсак, то учится Хома Брут в бурсе, описанной Помяловским, никак не Гоголем, -- а вообще-то говоря, неважно, что он такое и действительно ли пришел из Киева. Важно, что он попал как кур в ощип и никуда не денется от мертвой панночки (Виктория Исакова) и ее ужасного, разноглазого родителя (булгаковский Воланд! -- Нет, «Хазарский словарь»! -- встревают умники). Важно, что в филиале Театра им. Пушкина (102 зрительских места) люди будут очень веселиться и взаправду пугаться.

Немножко испугаться, помня о том, что пугают тебя все-таки понарошку, -- нет ничего сладостнее. Если вы забыли об этом сами, удостоверьтесь у любого ребенка.

Главный талант Нины Чусовой -- умение растормаживать простые, «детские» эмоции. Ее режиссура отличается необыкновенно высоким коэффициентом полезного действия, эффективностью несложных (во всяком случае технически несложных) решений. Сильно поддатого и перетрусившего Хому Брута запирают в церкви: он озирается. Никаких икон, никакой утвари нет и в помине -- голые щелястые стены (за ними уже не хутор, а черная пустота и нехорошее шебаршение: наверное, там ад), на полу плевок тусклого света. Вдруг в правом углу кусок дощатой стены начинает поворачиваться наподобие откидной полки. Там головой к нам лежит Панночка: тело ее наполовину здесь, в церкви, наполовину же -- в «черном бархате всемирной пустоты». Казалось бы, куда проще, но впечатляет: низкий поклон художнику Виктору Платонову.

Хома, как и полагается шпаненку, начинает хорохориться: да что мне мертвяки, да я, ваще, такие молитвы знаю, они у меня все, в натуре, лягут, гадом буду!.. Очень может быть, что ничего подобного Деревянко не произносит, но интонирует он так точно, что уличный словесный сор сам собою лезет в уши: этот типчик Хома не может, конечно, связать двух слов без «ваще» и «в натуре». Он судорожно вспоминает какое-то сермяжное заклинание, кружится, плюется, зажигает свечи: одну прилепляет на поставец, другую на столик, третью на скамеечку, успокаивается, надевает очочки, начинает читать тонким, слегка повизгивающим голосом: «Со духи праведных упокой...» -- и тут над Панночкой вспыхивает свет, очень яркий, очень холодный. Видно: босая нога чуть приподнята, пальцы неестественно растопырены. Виктория Исакова садится, неторопливо так, сла-аденько потягивается, любуется на Хому: глаза очень веселые (шальные? блудливые? русалочьи?). Тихо-онечко начинает к нему спускаться и при каждом шаге гасит одну из свечек босой ступнею. Зрители почти не дышат: это и забавно, и жутко, и по-настоящему «пахнет серой» -- куда больше, чем все демонические пантомимы, сочиненные для киношной Панночки, Натальи Варлей. Чтоб никто не сомневался, в следующей же, «утренней» сцене стилистика фильма будет очаровательно и безжалостно спародирована. Озорные казаки попотчуют Хому целым представлением на тему «нечистая сила по-староптушковски», и когда появится Вий -- этакий мохнатый пенек, то и дело заваливающийся набок, -- зал от смеха будет стонать и сучить пол двести четырьмя ногами. И с нетерпением ждать следующей страшной ночи.

Легкость, с которой Нина Чусова управляет зрительскими чувствами, позволяет заподозрить ее в сухой расчетливости, в неприятном режиссерском прагматизме. Нетушки: актеры в один голос говорят про увлеченность и непосредственность Чусовой. «Она эксцентрично-зарядная. У нее как будто цирк в голове, как будто цирковые номера» -- Владимир Симонов (Хиггинс в IMAGO). «Она очень рискованный режиссер, бесшабашный в хорошем смысле слова» -- Чулпан Хаматова (Андрия в «Мамапапасынсобаке»). Абсолютная увлеченность игрой редко соединяется с умением жестко строить рисунок и просчитывать реакцию, но все же соединяется. Ею были наделены, к примеру, лучшие из советских мультипликаторов: Котеночкин, Норштейн, Хржановский. В сценических работах Чусовой есть, условно говоря, какая-то «мультяшность»: четкость линий, выразительная простота чувств, искренняя, опять же «детская» готовность поверить в любое «как будто», умение соединять живое и условное с той уверенностью, с какой это делал Земекис в славном фильме «Кто подставил кролика Роджера?». Это замечательное свойство. Я думаю, что именно оно дает Чусовой возможность так безошибочно вызывать у зрителей смех, страх и слезы. Если же кто заявит, что, мол, «на мультиках не плачут», пусть он вспомнит гениальную «Варежку», которую Роман Качанов сделал в один год с «Вием» Птушко, и утрется. А потом сходит на «Вий» Чусовой, когда сможет достать билеты, -- боюсь, правда, что до начала следующего сезона сделать это будет нелегко.