«Фоменки» справляют юбилей! В понедельник, 21 апреля, начнется фестиваль «Все спектакли «Мастерской П. Фоменко», посвященный десятилетию официального существования (постановление мэра об открытии нового театра вышло в июле 1993 года), и продлится он до 5 июня. Сорок четыре представления на четырех площадках: шесть спектаклей они будут играть у себя дома, на Кутузовском, шесть -- в «Новой опере», а для двух легендарных -- нет! исторических! -- шедевров соорудят специальные выгородки. В Театре им. Вахтангова воскреснут на два дня милые «Волки и овцы», а в ДК МИИТ восемь раз подряд покажут волшебное «Приключение». Всего, стало быть, четырнадцать спектаклей -- если принимать две версии «Войны и мира», оригинальную и «широкоформатную», за две разные постановки. Или, если вы не суеверны, тринадцать.

Демон педантизма, регулярно навещающий критиков, тут же подбирается к уху и начинает нашептывать: да какие же это «все», это далеко не все... В истории «Мастерской», если мои записи верны, было двадцать шесть премьер. Не будем считать студенческих работ третьего поколения «Мастерской», никогда в основной репертуар не включавшихся. Удрученно согласимся, что «Балаганчик» в постановке Ивана Поповски и «Шум и ярость» в постановке Сергея Женовача (единственный трагический спектакль «фоменок») возобновлению не поддаются: первый -- по техническим, а второй --по неизвестным мне причинам. Но в афише фестиваля нет «Варваров» (первой премьеры, выпущенной на собственной сцене), нет «Чичикова», «Тани-Тани», совсем недавних «Танцев на празднике урожая»... Каждый из этих спектаклей выпал из репертуара по своим причинам, и о каждом по-своему стоит пожалеть. Даже в самом неудачном из них были «любви счастливые моменты», было то особое очарование, которым обусловлена нежная зрительская привязанность к «фоменкам» и которое составляет главную тайну этого театра -- прекрасную, пленительную тайну. Чтобы попытаться сказать о ней хоть что-то внятное, одернем для начала нашего скрупулезного демона и пошлем его в преисподнюю, на постоянное место жительства. Нет в афише -- значит нет, и точка.

«Все спектакли» -- это не нужно понимать буквально: так называется собрание театральных сочинений 1990-2002 годов. Составление и подготовка автора. Вступительных статей, по всей вероятности, будет несколько, комментариев тоже -- хотя они, пожалуй, не так уж и требуются.

Ответить надо, по сути, всего на два вопроса: а) за что мы любим «фоменок», и б) как это чудо -- рождение театра -- вообще случилось. На вопрос «б», не вдаваясь в подробности, можно ответить коротко: чудом случилось. «Это правильный ответ, -- раздается голос свыше. -- Переходите к подробностям».

Кому бы этот голос ни принадлежал, он принадлежит тому, кто деятельно и неусыпно заботится о судьбах российской сцены. Тому, кто приходит на помощь, когда ощущение безнадежного удушья или ничем не сдерживаемого распада становится для людей театра невыносимым, когда очередной кризис (без «кризиса» у нас обходится редкое десятилетие) грозит завершиться окончательным упадком. Об этой сверхъестественной помощи я говорю довольно серьезно: в нее стоит поверить хотя бы потому, что выход из кризиса всегда обнаруживается не там, где люди его ищут. Кто бы мог предположить в середине 50-х годов, что залогом удивительного театрального обновления станет простое и твердое желание вернуться к «старому МХАТу», кто мог предсказать, чем обернется это желание? Речь идет, натурально, об Олеге Ефремове и рождении «Современника» -- театра, который, точь-в-точь как «фоменки», пять лет мыкался без собственного здания. Кто бы мог подумать в годы самого-пресамого расцвета «Современника» (и, как станет ясно задним числом, в канун его кризиса), что на театральную жизнь обрушится человек десятью годами старше Ефремова и скомандует своим студентам «поворот кругом!» -- куда угодно, только в сторону от мхатовского реализма? Речь идет, натурально, о Юрии Любимове -- режиссере, которого силой заставили повесить в фойе Театра на Таганке, рядом с портретами Вахтангова, Мейерхольда и Брехта, портрет Станиславского. Кто бы мог подсказать четверть века спустя, в бурлении повального перестроечного энтузиазма, что именно сейчас из общей театральной жизни следует самоустраниться, что надо бежать от нее, как Мопассан от Эйфелевой башни, -- кто мог обременить неукротимым исследовательским азартом и поставить на путь замкнутого подвижничества Анатолия Васильева? Тайна сия велика есть...

И все равно: из всех чудес, свершенных нашим таинственным покровителем, «чудо о «Мастерской Фоменко» -- самое удивительное. До сих пор никто не может объяснить: что это вдруг случилось, как оно случилось? Что за благодать осенила стареющего человека с покореженной биографией, подорванным здоровьем и, мягко говоря, непростым характером?

Как, отчего у студентов Фоменко -- сначала у студентов, и лишь потом у самого Мастера -- начали получаться дивные спектакли: легкие, живые, чистые, как письмо Татьяны к Онегину? Откуда появилось пленительное «легкое дыхание» (о «легком дыхании», как о театральной ценности, радости, награде за труд, иногда говорит сам Фоменко: это одно из немногочисленных рабочих понятий, которыми он пользуется).

Бывает, что режиссеры сводят свои мысли о театре и требования к театру в некую творческую программу -- более или менее отвечающую смыслу их работы: Фоменко никогда и не пытался. Как правило, глядя со стороны, можно описать «творческий путь» режиссера и его театра: череду взаимосвязанных проб, открытий, ошибок, меняющихся установок и т.д. -- с «Мастерской Петра Фоменко» этот номер не проходит, она словно бы существует в некоей благословенной «точке покоя» (кто этого еще не знает -- может убедиться во время фестиваля). Разве что попытаться описать -- пусть самыми общими, приблизительными словами -- саму эту «точку», ее главные свойства?.. Это уже сто раз делалось, но, в конце концов, чем я хуже других?

«Мастерская Петра Фоменко» была «зачата» в 1988 году, сформировалась как полноценный театральный коллектив где-то к 1992-му, свидетельство о рождении получила в 1993-м. Это были годы последовательного крушения всех интеллигентских иллюзий, включая иллюзию насчет особой роли художника в России, насчет его «миссии» и «власти над умами». Злость, уныние и желчный скепсис боролись меж собою за первенствующее место в душевном настрое общества: судьей в этом поединке была апатия. Студенты Фоменко сразу же завоевывали зрительские сердца своим веселым жизнелюбием и склонностью к баловству. На их спектакли я ходил, как ребенок на елку, и никогда не оставался без подарка.

Пищу для этого жизнелюбия Фоменко научил их искать не в окружающей действительности, а в театральной игре, которая делает играющих людей счастливыми ровно настолько, насколько они умелы и азартны, и в отличие от других, менее сложных, игр на какое-то время сохраняет в человеке инерцию пережитого счастья. Ощущение испытанной радости продлевается в жизнь и -- пусть ненамного, ненадолго -- ее просветляет. Отсюда -- необыкновенная доброжелательность, с которой «фоменки» относятся к зрителям и даже к театральным критикам. Иногда эта доброжелательность -- не более чем лукавство, но лукавить «фоменки» умеют так обворожительно, так нежно!.. Лукавство не только не портит их игру, напротив -- придает ей особую музыкальность и, когда это нужно, легкий привкус пикантности. Акутагава сказал однажды: «У меня нет принципов, у меня только нервы»; нечто похожее можно сказать о «Мастерской Петра Фоменко»: у нее нет никакого «кредо», есть только очарование артистизма. Как долго оно может сохраняться, как долго будет длиться расцвет -- я не знаю. Есть угрюмцы, считающие, что он уже закончился, я к их числу не принадлежу и даже думать не хочу на эту тему: во-первых, оно себе же в убыток, во-вторых -- совершенно не к месту.