На каких-то раннеперестроечных литераторских посиделках один не глупый писатель заметил: «Беда нашего сообщества в том, что нет авторитетов. Ну скажу я N, что он нечто пишет (или делает) не так, как должно, и он меня пошлет... Скажет мне что-то подобное N -- и я его пошлю...» Точнее писательские нравы не охарактеризуешь. И слабо утешает, что так, дескать, было и при Пастернаке, Толстом, Пушкине. Так-то так, да не совсем. Сочинитель сталинских времен мог быть мерзавцем и графоманом, изготавливать доносы и не отличимые от них статейки, одобрять погромно-партийные инициативы и даже забегать вперед, но чувство иерархии даже у этих было. В глубине души они знали, что Ахматова им не ровня. Разумеется, далеко не всякий решался это чувство как-то обнародовать (см. выше, то есть вспоминай всю зловонную историю советской литературы), но характерно, что верноподданный из верноподданных, лауреат и орденоносец песенник Василий Лебедев-Кумач мог -- в самые черные годы -- публично ответить на вопрос о Пастернаке: «Я считаю его великим поэтом; он, видимо, меня вообще поэтом не считает». Как только повеяло оттепелью, литераторская среда (включая, что особенно важно, «молодых») начала демонстрировать не показное почтение к «старшим» -- Паустовскому, Маршаку, Чуковскому, Эренбургу, Светлову... (Что, впрочем, не уберегло эту самую среду от подлости в истории с Пастернаком.) Был здесь привкус советчины, но было и стремление восстановить традицию и норму, поиск их подлинных носителей. Кто-то ошибался, кто-то ловчил, стремясь въехать в литературу на запятках кареты мэтра (и въезжали), но многим -- и лучшим! -- литераторам эта оглядка на «стариков» помогла состояться -- и творчески, и человечески.

Дальнейшее известно. Стимулированный властью массовый поход «середняка» в словесность, кроме прочего, медленно, но верно размывал любые критерии. А вместе с ними и понятие об авторитете. Ненависть к назначенным в «великие» советским борзописцам и в принципе естественное, но принявшее у нас болезненную форму общественное разномыслие (пресловутый «плюрализм») дело довершили. В сегодняшней литературной среде нет не только общих авторитетов (куда уж там!), но и авторитетов просто. (Недаром слово это чаще всего употребляется нынче в одном ряду с «мочиловкой» и «разборкой».) Культ Солженицына существует исключительно в воспаленных мозгах его неутомимых ниспровергателей. Литераторы моего поколения (те, кто на пятом десятке) входили на Парнас «сами по себе». Более молодые -- тем паче. Да и «старики» нынешние не рвутся кого-либо привечать и напутствовать.

Это -- тенденция. Но, слава Богу, тенденция никогда не бывает тотальной. Жизнь и искусство существуют благодаря исключениям. Таким исключением был ушедший от нас год назад Юрий Владимирович Давыдов. Конечно, не он один -- не вовсе же одичала литературная братия, не у всех еще память отшибло и способность быть благодарным выветрилась. Но все же, думая о том, в какой «республике словесности» хотелось бы жить, я думаю о Давыдове. Не только сегодня. Не только в черные прошлогодние дни. Я так думал и при жизни Юрия Владимировича. И не я один.

Дело тут не только в текстах, хотя «Глухая пора листопада», «Две связки писем», «Зоровавель», «Бестселлер» остаются моими любимыми книгами, перечитывая которые, всегда открываешь что-то сущностно новое. Книги Давыдова не то чтобы недооценены (к счастью, писатель услышал в последние годы много доброго), не то чтобы не поняты (серьезные прочтения тоже были) -- в них сохраняется энергия неожиданности и тайны. Неотделимая от личности автора, чем дальше, тем нагляднее проступавшей в прозе Давыдова. Читатель «Бестселлера», удивительных рассказов 90-х годов («Мальчики», «Дорога на Голодай», «Жемчужины Фильда»), оставшегося незавершенным романа «Такой вам предел положен» видит и слышит не только персонажей, но и писателя, процесс рассказывания здесь не менее важен, чем рассказываемая история. Давыдов хотел и умел разговаривать с читателем -- дразнить его, озадачивать, утешать, обнадеживать. Если угодно, он звал нас в гости. Потому как любил -- в быту и на бумажном листе -- людей посмотреть и себя показать.

По-моему, эта шутливо-победительная пословица хорошо подходит Давыдову. Без жадного интереса к чужому сознанию, чужому голосу затруднительно быть писателем-историком. Давыдов знал, что люди -- разные. Во всех смыслах: и потому, что один жандарм (нигилист, сочинитель, матрос, сбитенщик, государь) не похож на другого, и потому, что этот самый письмоноша (доктор, бомбометатель, чекист, извозчик, действительный статский советник) не равен самому себе. При этом все люди остаются людьми, а наша изменчивость парадоксально укрепляет нашу же неизменность. Так у людей -- когда изменчивость либо устойчивость подчиняет человека полностью, он превращается в нелюдь, в хамелеона-провокатора или ирода при инструкции. Такие персонажи в грандиозном давыдовском мире-театре тоже есть, и, конечно, они писателю интересны. Но все-таки люди его занимали больше, чем потенциальные обитатели террариума. И за письменным столом, и тем более -- за обеденным. Он умел восхищаться не только героями, мучениками, обывателями давно минувших дней, но и своими современниками -- любимой женщиной, друзьями, коллегами, которые тоже скрыто (а иногда явно) ведут свою жизнь-игру на страницах давыдовских повествований. Как же без них? И как же без самого себя? Ведь если люди мне интересны, то и я должен занимать их воображение. Все покоряюще просто. Как жизнь, история, любовь.

Напоследок кое-что о «литературном быте». Кажется, нет для сегодняшнего писателя ничего презренней литературной премии. То есть получать-то их любят. (По слухам, кое-кто и усилия для того за кулисами прикладывает.) Но и бранить тоже. И дают не тем, и словесность они губят (как будто не будь Букера, колосились бы у нас романы, аки шишкинская рожь), и важна в них только «денежная составляющая». Так вот, получив в 1998 году премию имени Аполлона Григорьева, Юрий Владимирович не скрывал ни удивления («А я не думал, что мне дадут...»), ни чистой радости. А когда двумя годами позже лауреатом стала Вера Павлова (поэт совсем иного поколения и совсем иного «направления»), Давыдов поздравил ее так: «Как же это здорово. Ты пишешь, пишешь что-то своим перышком... А потом оказывается, что это кому-то нужно!»

Вот и все. И грустно.