Новых драм было выбрано четыре, на каждую нашлось по постановочной бригаде энтузиастов, взявшихся за первое представление публике неизвестного произведения. В результате на малой сцене МХАТа появилось четыре спектакля-полуфабриката, разыгранных «по-студенчески» -- с подбором случайного реквизита и наскоро подготовленными ролями. Что, однако, не означает, будто сделано плохо. Напротив, оказалось, что в театре, как в кулинарии, свежесть изделия ценится выше, чем замысловатость рецепта и время изготовления.

Первый спектакль по пьесе Владимира Жеребцова «Подсобное хозяйство» имел успех, и пьеса, по некоторым данным, уже принята к постановке в «Табакерке». Последний спектакль по пьесе Лаши Бугадзе «Потрясенная Татьяна» покажут сегодня вечером. Но мне хотелось бы пока подробнее остановиться на двух других: «Мой голубой друг» и «Лучшие».

Обе они инициированы деятельностью центра современной пьесы ТЕАТР.doc. Одна из них возникла в результате визита группы молодых драматургов, занятых в проекте «Документальный театр», в Шаховскую женскую колонию строгого режима. Там и была обнаружена рецидивистка Екатерина Ковалева, участвующая в местной самодеятельности. Во время семинара, который участники проекта проводили в колонии, ей было предложено сделать пьесу из ее короткого рассказа «Мой голубой друг». Пьеса прошла отборочный конкурс офф-программы фестиваля «Новая драма» в мае прошлого года: тогда ее прочитали публике Ингеборга Дапкунайте и Иван Вырыпаев.

На премьеру своей пьесы во МХАТе приехала автор -- увы, под конвоем, на волю ей предстоит выйти только в сентябре. И она, и конвоирующие ее работники ИК-6 ГУИН спектаклем остались довольны. Это было интересно наблюдать: Ковалева вышла на поклоны из зала, и под аплодисменты вместе с актерами ушла за кулисы, что обеспокоило ее конвоиров: крепкого мужчину с бритым затылком и нарядную блондинку с замысловатой прической, которые немедленно встали и отправились туда же контролировать подопечную. А на обсуждении Ковалева, отвечая на вопросы, призналась, что настоящей жизнью ей кажется то, что происходит здесь -- в Москве, в театре, среди людей, которые после спектакля вернутся в свои дома, к семьям и детям. А вовсе не колония, и не то, куда ей, не собирающейся становиться настоящим драматургом и писателем, придется выйти со своей справкой об освобождении.

Все происходящее могло бы быть сферой интереса современной драматургии в том числе, но это материя сложная и трудно уловимая. На сцене же зрителям была показана совсем другая, простая история -- о женской камере в СИЗО, одна из обитательниц которой, местная поставщица стишков и порносказок, нашла себе друга среди «обиженных» из соседней мужской камеры. Его потом убили, но память о нем помогает ей во «всех начинаниях». История, взятая словно из блатного романса, рассказана, впрочем, очень живо и непосредственно. Язык, характеристики, персонажи -- все необычно для нашей сцены и, главное, отмечено тавром подлинности -- самым, как выяснилось, большим дефицитом для сегодняшней публики.

Вряд ли профессиональный драматург смог бы решиться на такое простодушие. И вряд ли у кого-то из решившихся это могло бы прозвучать не фальшиво и естественно. Рассказанное же неискушенным человеком, явно старающимся передать свои реальные чувства, хотя и пользующимся для этого тем же дискредитированным языком, что и профессиональные авторы, -- внушает доверие.

Режиссеры этого спектакля Екатерина Волкова и Анна Афанасьева, так же как и исполнившая главную роль Евгения Добровольская, сумели сохранить и эмоциональную открытость, и пафос страдающей героини -- и вызвать у зрителей слезы сочувствия.

Кажется, что современный театр слишком далеко зашел в своей изощренности и оказался отчужденным от зрителя, по-прежнему желающего облиться над вымыслом слезами. Замена вымысла документом -- хотя бы и в таком непрямом смысле, как появления автора с «трудной» судьбой, -- как будто разрушила запруду перед главным театральным материалом -- чувством.

Второй спектакль -- «Лучшие» по пьесе Екатерины Нарши также рожден из ТЕАТРА. doc. Но родом оттуда не материал, а авторы. И драматург, и постановщики Александр Вартанов и Татьяна Копылова прошли хорошую практику в технике verbatim -- опрашивая реальных людей и конструируя из их речей театральные представления. То есть работая с бытовой речью и задумываясь над ее сценическим эквивалентом. В результате получился спектакль-этюд, в котором непростой для театра драматургический текст получил адекватное театральное воплощение.

Пьесы Екатерины Нарши очень хороши на слух -- в них слова и реплики, сталкиваясь друг с другом, как кремни, высекают искры внезапных сближений. И в пьесе «Лучшие» речь персонажей -- главный структурный элемент, она важнее сюжета. Герои как будто обозначены стремительным контуром: девушка-счастье, последний-последний романтик, девочка-припевочка... Диалоги персонажей почти самодостаточны и не требуют от актера обычных театральных средств работы над ролью. Любое углубление в психологию или в бытовые характеристики ведет к потере темпа, замедлению и занудству. Постановщики предложили другой способ -- словесную игру они столкнули с театральной, жесткой и вызывающей. Вот, например, в пьесе героиня одиноко напивается в баре -- на сцене на высоком стуле сидит женщина и, пританцовывая под сладкую итальянскую музыку, ест апельсин, обливаясь соком, вгрызаясь в мякоть... На сцене много физиологии: жидкость льется, актеры натурально изображают похмелье или оргазм, чаепитие становится символом понимания, чувственные поцелуи грозят смутить блюстителей нравственности. И все это только подчеркивает, что слово в пьесе -- живое, свежее, что жизнь, им очерченная, -- узнаваема и интересна. И неожиданно оптимистичный и совершенно нереалистический финал оказывается органичным.

Объединяет обе постановки один неожиданный для меня вывод. Несмотря на то что наша новая драма, вслед за западной, устремляется на дно жизни, туда, где царят безысходность, отчаяние, одиночество, где герои обязательно вляпываются не в инцест, так в изнасилование, где нет нормального течения жизни, а только патологические ее взбрыки, -- новые пьесы живут в светлом и даже эйфорическом пространстве надежды и торжества вечных ценностей. И неважно, кто друг друга любит, и в каком месте встречаются люди, и что их окружает, -- все равно любовь, и жалость, и сочувствие неизменно торжествуют, хотя бы и за пределами реальной жизни. В этом мне видятся даже какие-то национальные особенности. То ли привыкли мы в отличие от западных коллег к мерзостям и страхам нашего быта и воспитали в себе особую стойкость, то ли читали нам в детстве много русских народных сказок, где награды добивается не самый трудолюбивый или кроткий, а просто тот, кому повезло. И все у нас заканчивается хорошо. Потому что мы этого очень хотим.