Подводя итоги литературного года, я ничего не сказал о «пограничных» сферах -- гуманитарных исследованиях, эссеистике, мемуарах, публикациях из наследия. Это несправедливо и закономерно по одной и той же причине: объем подобной продукции (весьма разного качества) поистине огромен. Не дерзая объять необъятное, хочу обратить внимание всего на один, но, по-моему, очень важный сквозной сюжет -- опыты осмысления недавнего прошлого (последняя треть ХХ века) русской интеллигенции.

Напомню некоторые значимые публикации. Это новая порция рабочих тетрадей Александра Твардовского («Знамя» №8--10) и дневники Владимира Лакшина за 1969--1970 годы («Последний акт» -- «Дружба народов» №4--6), то есть хроника убийства «Нового мира». Это переписка Лидии Чуковской с отцом, Корнеем Чуковским (М., «НЛО»; имею в виду заключительные эпизоды эпистолярия), и поздние фрагменты «ахматовского» дневника Лидии Корнеевны («После конца» -- «Знамя» №1). Это переписка той же Чуковской с Давидом Самойловым («Знамя» №5--7; книжное издание появится в будущем году), воспоминания о Самойлове сына поэта, Александра Давыдова («Сорок девять дней с родными душами» -- «Знамя» №4), и Георгия Ефремова («Желтая пыль» -- «Дружба народов» №10--11); жесткая статья из «Литературной коллекции» Александра Солженицына («Новый мир» №6), где автор не столько анализирует стихи Самойлова, суть и строй которых ему недоступны, сколько стремится демифологизировать, если не сказать -- дискредитировать, личность, творческую стратегию и общественную позицию поэта, мыслившего решительно иначе, чем Солженицын. Это последние (1987--1994) дневники Игоря Дедкова («Уже открыт новый счет...» -- «Новый мир» №1--4). Простое перечисление этих драгоценных материалов для будущей истории русского просвещенного сословия позволяет увидеть некий разветвляющийся, но единый сюжет -- с общими проблемами и персонажами. Для меня вполне ощутимым это смысловое единство стало после появления (на исходе года) трех книг и двух журнальных публикаций.

Дневники Натана Эйдельмана (М., «Материк») обречены на участь бестселлера. Эйдельман был человеком с харизмой («живой легендой», не померкшей после безвременного ухода), а его жадный интерес буквально ко всему, что когда-либо происходило в мире (включая современность!), обеспечило ведущимся для себя поденным записям невероятное тематическое разнообразие. Дневники можно читать как историческую хронику (общественные процессы, движение исторической и филологической мысли, борьба с издательствами и цензурой, литература, театр, кинематограф и проч.), но главное здесь иное -- ранимость, печаль, внутренний трагизм бытия жизнелюбивого, обаятельного и победительного Эйдельмана. Лейтмотив дневников -- скорбь от ухода друзей (старших и сверстников), мучительная рефлексия (Эйдельману все время кажется, что он живет, думает, пишет не так); душевный дискомфорт, который буквально глушится постоянными разъездами, конференциями, застольями, публичными лекциями, спорами (одним словом -- жизнью на миру) и изматывающей работой (якобы для денег); и мысли о смерти. Эйдельман не раз говорил, что подобно своим любимым героям -- Карамзину, Лунину, Пущину -- он не доживет до шестидесяти. Так и вышло: Натан Яковлевич умер практически в одночасье -- на пороге новых времен (ноябрь 1990 года), которых он так ждал и в которых он (историк с большой буквы!) не мог не видеть новых соблазнов и опасностей. Дело тут не в одних лишь «личных» обстоятельствах (жизнь Эйдельмана долго шла под знаком семейной драмы), но и в той мысли о конечности всякого бытия, что глубоко захватывает как раз не патентованных пессимистов, а отважных бойцов, знающих толк в дружбе, труде и наслаждениях. И потому не умеющих принять несправедливость, таящуюся в самой природе нашего существования.

Один из лучших ныне здравствующих русских писателей Леонид Бородин прожил совсем иную жизнь, о которой и рассказал в книге с символичным названием «Без выбора» (М., «Молодая гвардия»). Бородин, трудно искавший свою «третью правду», бросивший вызов советскому монстру, заплативший за то годами тюрьмы и лагеря, выбор, конечно, делал. И не раз. Как делает его сейчас, решительно отвергая как коммунистический морок, так и ту действительность, в которой мы пребываем. Но в том и суть, что, по Бородину, жизнь его складывалась «сама собой», -- иначе было нельзя. Ни тогда, ни сейчас. Поэтому, не соглашаясь с теми или иными суждениями писателя (я никак не могу принять его суждений об Октябре 1993 года), чувствуешь: здесь нет и йоты политиканства. Только боль и тревога, для которых наша реальность дает гору оснований. Только мужество. Неотделимое от счастья, размышления о котором вершат книгу о годах учения и странствий Бородина. «О себе же с честной уверенностью могу сказать, что мне повезло, выпало счастье -- в годы бед и испытаний, личных и народных -- ни в словах, ни в мыслях не оскверниться проклятием Родины». Остаться собой.

Что-то подобное слышится мне в «Заметках, не нуждающихся в сюжете» покойного Сергея Павловича Залыгина («Октябрь» №9--11). В перестройку Залыгин возглавил «Новый мир» -- история его редакторства и составляет скрытый (конечно, со многими отступлениями) сюжет заметок. Вести журнал было трудно -- и при поздней советской власти, стремившейся удержать правду в рамках партийной «гласности», и в 90-е, когда свобода отозвалась падением тиража, нищетой писательско-читательского сообщества, разгулом хамства. В записях Залыгина много горечи и грусти, но -- вопреки всему -- куда больше мудрой веры в культуру, Россию, человека -- и свое дело, журнал, который должен продолжаться. Этот мотив организует и замечательный мемуарный очерк Сергея Костырко («Новый мир» №12), озаглавленный словами Залыгина «...Не надо бояться себя».

Вот именно, не надо бояться себя. Надо делать дело, покуда хватает сил. Новейшая история то пугала нас, то прикидывалась вечностью, то сулила земной рай в 500 дней, то толкала к отчаянию. И эта участь общая, а не только тех, о ком пишут книги в «ЖЗЛ». Летописью эволюционирующего сознания «обычного интеллигента» можно назвать «Дневник культурной девушки» (М., РГГУ) -- умной и высокопрофессиональной тележурналистки, что, укрывшись псевдонимом Татьяна Юрьева, дерзнула предать печати записи, которые она вела с ноября 1982-го (смерть Брежнева) по ноябрь 1997-го (изгнание автора -- и не только -- с российского телевидения). Читая «Юрьеву», заново переживаешь то, что пережила и (в чем была в какой-то мере виновата) наша интеллигенция (по крайней мере столичная). Колоритных (жутких) деталей и эпизодов не счесть, но все же главная ценность не в них, а в той искренности и мужестве, с которыми автор пишет о своих надеждах, прорывах, ошибках и поражениях. Эта головокружительная правдивость и позволяет ощутить единство истории, понять, как наши сегодняшние беды коренятся во вчерашней и позавчерашней неправде, как смутные «отложенные» вопросы возвращаются во всей их зловещей красе. Собственно о том же и думаешь после совсем несхожих книг Эйдельмана, Бородина, Залыгина, после публикаций писем и дневников из позднесоветского прошлого, одолевать которые нам придется -- теперь уж всем ясно -- еще много-много лет.