Популярная в советскую пору «молодогвардейская» серия «Жизнь замечательных людей» ныне держится вполне уверенно. Ее стратегия могла бы стать темой отдельного разговора, но и при общем взгляде видно, как редакция старается расширить репертуар, закрыть досадные лакуны. Достаточно сказать, что в этом году изданы жизнеописания Гогена и Черчилля, Шопенгауэра и Пришвина, Сухово-Кобылина и Косыгина, Августа и царя Алексея Михайловича. Государи -- статья приоритетная: наверстывая упущенное, «ЖЗЛ» запечатлела почти всех русских царей. В таком контексте появление книги о Николае I кажется запоздалым: венценосец этот был фигурой куда более значимой, чем Анна Иоанновна или мимолетный Петр III.

Задержка объяснима: ни один русский царь не удостоился такой последовательной неприязни, как Николай Павлович. Адвокаты нашлись и для безумца Ивана Грозного, и для садистски ломавшего Россию Петра, и для лицемерного Александра I -- Николай застыл скопищем всех пороков. Искренняя приверженность государю его великих современников Жуковского и Пушкина перекрывалась их же конфликтами с императором и интерпретировалась как лживая казенная легенда. Восторги «пламенного реакционера» Константина Леонтьева виделись такой же странностью, как и все философско-идеологические построения жутковатого мыслителя. Слова Владимира Соловьева о том, что «в императоре Николае Павловиче таилось ясное понимание высшей правды и христианского идеала», не удостоились внимания. Верх взяли иные голоса -- декабристы, Герцен, Толстой. До сих пор Николая I не устают винить за картечь 14 декабря (как будто на Сенатской проходило гулянье), дурные следствие и суд (словно в России существовала юридическая традиция и не были в силе указы Петра, по которым можно было всех бунтовщиков сходу отправить к праотцам), казнь пятерых возмутителей (произведенная все же по приговору; напомним, что всем осужденным к отсечению головы император сохранил жизнь). Трагический зачин царствования и его печальный финал (крымская катастрофа) стали основанием для дискредитации Николая.

Разумеется, в новейшие времена обнаружился эффект «обратного общего места». К примеру, полезный по материалу мемуарно-документальный двухтомник «Николай Первый и его время» (М., «Олма-Пресс», 2000) ориентирован на апологию «рыцаря самодержавия», а сборник мемуаров «Николай I. Муж. Отец. Император» (М., «Слово», 2000) призван запечатлеть прежде всего симпатичного человека. Конечно, очень хорошо, что наконец-то показано: Николай Павлович был честен, трудолюбив, энергичен, мужествен, не глуп, хорошо воспитан, любил свою семью и по-солдатски верно служил России. Государь был живым человеком, а не самодовольным монстром, каким мы видим его в «Хаджи-Мурате». Но ни приверженность доктрине (Николай полагал самодержавие лучшей формой правления для России, но сводить его политические взгляды к этому тезису не стоит), ни добрые человеческие свойства не могут стать ключами к личности государя, сознававшего, сколь опасно положение страны, деятельно стремившегося ситуацию выправить и, увы, в том не преуспевшего. О таком Николае и попытался написать Леонид Выскочков.

Первый вариант книги -- «Император Николай I: Человек и государь» -- был опубликован два года назад издательством Санкт-Петербургского университета. Объемный том открывался подробными обзорами источников и историографии, далее следовали три больших главы. Рассказывая о «приготовлении к службе», Выскочков аккуратно и убедительно разрушает мифы о необразованности Николая и «случайности» его воцарения. Конечно, история непредсказуема (особенно если действуют такие изощренные игроки, как византиец Александр I и экстравагантный великий князь Константин Павлович), Николай мог бы и не взойти на трон, но возможность иного -- в итоге случившегося -- варианта развития событий была для великого князя актуальной. Далее речь шла об «императоре» и «человеке». Каждая глава состояла из нескольких главок, посвященных тому или иному сюжету (например, 14 декабря, Третье отделение, крестьянский вопрос, рабочий день государя, отношения с женой и детьми...). Дробная структура сохранилась и в новой книге: историография исчезла, а три больших главы превратились в шесть -- добавились прежде представленные бегло «национальный» и «международный» вопросы, а из главы о приватной жизни выделился сюжет «Августейший меценат». Такая композиция, быть может, уместна в компендиуме (хотя самое интересное в истории это как раз «сопряжение» внутренней и внешней политики, идеологии, экономики, администрирования, культуры и проч.), но мешает обычному читателю, заинтересованному личностью и судьбой главного героя.

Лишь в эпилоге Выскочков обнародует концепцию: Николай был «Эпиметеем на троне», то есть носителем того психологического типа, что характеризуется повышенным чувством ответственности и установкой на соблюдение жесткой иерархии. Похоже? Похоже, хотя развитое чувство долга не обязательно отзывается патологической самоуверенностью и неприязнью к ищущей мысли. Психология здесь слишком отдалена от идеологии (карамзинское конструирование «идеальной» российской государственно-культурной доктрины, отозвавшееся в николаевскую эпоху тем, что неудачно зовется «официальной народностью»), практических нужд политики, состояния общества («кадровая» проблема -- вечная мука страны, где верховная власть обречена быть «единственным европейцем»), традиционного самоощущения русского монарха, наконец, «семейного фактора»: Николай был настоящим «Павловичем». Не даром он страстно любил отца, ненавидел узурпаторшу-бабку (этот сюжет Выскочковым упущен) и, формируя важный для государства культ Александра Благословенного, худо относился к старшему брату, представая его антагонистом в политике, бытовом поведении и авторепрезентации. Быть «Павловичем» значит быть законным государем. Ударение падает то на прилагательное, то на существительное -- с соответствующими последствиями. Память об убийстве отца неотделима от воспоминаний 14 декабря: одиночество и недоверие к окружающим (при отсутствии болезненных «вывертов», характерных для самого Павла и его старших сыновей) навязаны Николаю судьбой. Когда общество мыслится непонятным и враждебным, страшно и сложно проводить реформы -- и «крестьянский вопрос» (необходимость решения которого Николаю очевидна!) вязнет в секретных комитетах, а ключевые государственные посты занимают люди, лично преданные, но дюжинные. Умирая, Николай Павлович знал, что оставляет страну отнюдь не в идеальном порядке и что беды ее не сводятся к дипломатическим промахам и военным неудачам. Он проиграл, а мыслящая Россия, которой государь столько лет не доверял, не сочла нужным быть благодарной Николаю Павловичу ни за его благие начинания, ни за личные достоинства, ни за то, что он воспитал Александра Освободителя.

Выскочков старался быть справедливым, помня об опасности перегнуть палку. (А если порой забывал, то это нормально: без симпатии к герою, без стремления понять его резоны стоящей биографии не напишешь.) Недостатки книги суть продолжения ее достоинств: стремление описать все, до чего коснулся государь (а до чего он не коснулся?), оборачивается «дробностью»; желание уйти от «предрешенности» заставляет отнести концептуальный посыл в эпилог (а читатель не обязан повторять путь историка); установка на «психологию» и «анекдоты», призванная избавить труд от сухости, уводит от движения истории, в которой реализуется личность. Пушкин заметил однажды о Николае Павловиче: «Мудрено быть самодержавным». Мудрено и писать о самодержцах. Просто лишь быть неблагодарным.