Вчера в последний раз прошел спектакль «Вишневый сад» в постановке Эймунтаса Някрошюса на сцене театра «Содружество актеров Таганки». Следующую серию можно ждать не ранее декабря. Этот спектакль -- совместный проект Фонда Станиславского и литовского театра "Мено Фортас", -- поставленный к грядущему столетию пьесы Чехова, критики еще летом объявили самым пафосным и грандиозным событием сезона. Рецензии, вышедшие после первого показа спектакля летом, когда он шел на сцене новенького Театрального центра СТД, были как никогда обильными, критики не скупились на похвалы, хотя были среди них и разочарованные.

Но об игре Евгения Миронова все отзывались в высшей степени благосклонно, и хотя его исполнение роли Лопахина интерпретировали по-разному (в одной рецензии его даже сравнили почему-то с Путиным), но всем было очевидно, что событие совершилось крупное.

Театральный спектакль, даже самый значительный, могут посмотреть не многие. В сущности, театр -- самое не массовое на сегодня искусство, так как спектакль не поддается тиражированию. Посмотреть спектакль на видео вовсе не то же самое, что увидеть в домашних условиях пропущенный или не шедший в кинотеатрах фильм. И даже не то же самое, что пролистать альбом репродукций. Показываемые каналом «Культура» телевизионные версии спектаклей, как известно всякому театрально образованному человеку, в худшем случае -- бледная тень живого представления, в лучшем -- авторская интерпретация снимавшего их режиссера. То, как тот же Миронов играл князя Мышкина, видели все, кто хотел. В театре столько зрителей просто не поместится, даже если спектакль будет идти ежедневно, а не так, как сейчас, -- несколько раз в сезон.

С другой стороны, если случается столь крупное событие, как спектакль по пьесе Чехова, поставленный одним из самых интересных режиссеров Европы, и играют в нем серьезные драматические актеры, это что-то да значит для культуры. Вот тут и необходим театральный критик, который возьмет на себя труд зафиксировать увиденное. Его описанию спектакля, безусловно субъективному и пристрастному, априори выделено место в истории. Но и те, кто просто прочитает, как наш театральный обозреватель описывает эту роль, получат представление и об актере, и о спектакле. И уж сами решат, стоит ли им пойти и увидеть это своими глазами.

Четвертое действие «Вишневого сада» разыгрывается в обнищавшем, развоплощающемся пространстве. «Нет ни занавесей на окнах, ни картин, осталось немного мебели, которая сложена в один угол, точно для продажи. Чувствуется пустота», -- пишет Чехов во вступительной ремарке. Все, что окружало, радовало, заботило людей в имении Гаевых, исчезает, а меньше чем через час исчезнут и сами люди. В первом действии Лопахин весьма пылко говорил о дачниках, которые в скором времени здесь обоснуются: все это, конечно, вздор. Никаких дачников не будет, ничего не будет. «Уже и секира при корне дерев лежит», -- поучал Иоанн Предтеча (Мф.: 3, 10), а вот уже лежать ей надоело, она прямо сейчас берется за работу: «Наступает тишина, и только слышно, как далеко в саду топором стучат по дереву» (заключительная ремарка).

В спектакле Эймунтаса Някрошюса четвертое действие начинается с долгой немой сцены. Лопахин-Миронов устраивает проводы, нечто вроде убогого пикника. Убожество чрезвычайно, гротескно: он, суетясь, выставляет на середину сцены две бутылки зеленого стекла, разнокалиберные рюмки и кружки, достает из кармана карамельки, вытряхивает из бумажного фунтика (не из пачки!) несколько сигарет -- вероятно, последних в мире. Озирается: что еще? Отходит к заднику, у правого края обнаруживает какой-то масленок (и то: почему бы масленку не расти в вишневом саду?), радостно срезает, потом секунды три вдумчиво смотрит на него и решительно выбрасывает за правую кулису: нет, я совсем уже обалдел. Ну, где же они, почему не идут?

Во время летних показов на сцене Театрального центра СТД Миронов однажды взялся за бутылки неуклюже и одну кокнул. Это было 14 июля, на последнем представлении. Дальше началось чудо: он замел ногой осколки, повертел в руках отбитое горлышко -- и, перевернув, поставил его рядом с рюмками. Посмотрел: хорошо, вроде как вазочка получается. И когда дело дошло до масленка, Миронов его не выкинул -- воткнул в горлышко. Как цветок. Кто не знает цены таким вещам, тот вообще не понимает театра.

Лучшие театральные легенды -- это истории о том, как актер справился с накладкой. Уставшая материя изнемогла, условная сценическая действительность затрещала по швам, но нелепый случай преодолевается и включается в игру, он становится поводом для упоительной импровизации: мы артисты -- и нам ли ждать милостей от природы! Мы ее переиграем.

Общеизвестно: у Михаила Чехова, когда он играл Хлестакова, один раз, в самый разгар сцены вранья, лопнула штрипка на панталонах. Чехов ее оторвал совсем, отпрыгнул к краю павильона, где было окно и герань на подоконнике, завязал на стебле кокетливый бантик и ринулся обратно обольщать Городничиху -- это было полное торжество вдохновенной актерской свободы, самой веселой из человеческих свобод. В идеальном музее русского актерства масленок Миронова должен занять почетное место по соседству с чеховской штрипкой.

Собственно, из таких мгновений и состоит главная история театра -- та, что читается на небесах. Игра Миронова-Лопахина насыщена минутами, которые критическому описанию не поддаются, они требуют себе не критика, а поэта -- но кое-что и мы можем попробовать.

У Станиславского, разбирающего экспозицию «Вишневого сада», записано про Лопахина: «Лежит развалясь на диване и стуле. Курит и иногда сплевывает. Спичкой ковыряет в зубах». Известно, что режиссерские экземпляры Станиславского суть не инструкции, а прикидки, первая стадия работы над спектаклем; вряд ли Леонидов, игравший Лопахина в спектакле 1904 года, принял резкое режиссерское предложение. Миронов, во всяком случае, играет совершенно иное. Его Лопахин истомился, ожидая Раневскую, присел на стул и вроде бы задремал: глаза закрыты, но даже во сне он держит идеально прямую спину. Он не позволяет себе расслабиться. Кроме прямой спины у него есть только деньги, а Лопахин их, кажется, не любит.

«Пришел поезд, слава богу» -- он произносит это, что называется, без выражения, но сильно и отчетливо: вот, начинается то, ради чего я сюда приехал и ради чего я вообще жил. Что ж, я готов.

Одежда: черная джинсовая ткань. Не пижонская, а рабочая: он весь в делах, и этим же утром ему срочно надо в Харьков -- он еле-еле выкроил время встретить и сказать, что все образуется, что он знает, как это устроить -- срубить вишневый сад, и все будет в порядке. Он прекрасно понимает, что сад -- это очень важно и больно; он еще не понимает, как больно это станет для него самого.

Обут в сапоги: фраза «...А я вот в белой жилетке, желтых башмаках...» звучит как бы не по делу -- но к приезду Раневской он умоется и переобуется, облагообразится. Очень настороженно: «Узнает ли она меня? Пять лет не видались». Нет, Раневская его -- облагоображенного -- не узнает, она и «мужичка»-то вряд ли помнит.

Сцена встречи: Лопахин тут лишний, чувствует это и очень неловко пытается обратить на себя внимание. Встревает в разговор брата и сестры с пустой -- только чтоб что-нибудь сказать -- фразой: «Да, время идет»; Гаев быстренько ставит его на место: «Кого? -- Время, говорю, идет. -- А здесь пачулями пахнет». В смысле: отстань, любезный, ты нам не нужен.

То есть как не нужен? Я же спасать вас примчался! Очень ясна обида, с которой Лопахин-Миронов произносит, обращаясь к Раневской: «Ваш брат говорит про меня везде, что я хам и кулак...» -- это свежая, только что пережитая обида. А Раневская вообще не понимает, в чем дело.

Ясно одно: на брата почему-то жалуются; она, вежливая женщина, изображает на лице участливость. Так начальница какой-нибудь конторы смотрела бы на незначительного просителя: да-да-да, гражданин, с вами нехорошо обошлись, ну идите, мы разберемся, -- в упор этого самого просителя не видя. Лопахин в отчаянии: ну как же вы не узнаете? Он подходит к ней близко-близко, вытягивается в струнку и начинает петь.

Друг на друга они не глядят: она -- куда-то вбок, и по глазам видно, что в ней сразу воскресает очень многое, по преимуществу тяжкое (вот минута, когда Раневская действительно вернулась в Россию!); он -- вверх: «...К тебе, моя горлица пугливая, полетел бы я...». Он ее очень любит -- не «как родную», а как Царевну Лебедь, что ли. Как ангела, который в женском облике сошел на землю и попал в беду. Именно эта беда делает любовь возможной, она сближает, позволяет прикоснуться: дай я помогу. Немыслимо же любить ангела в силе и славе: тут благоговеешь, и только.

Миронов в эту минуту похож на молоденького гимназиста или скорее на церковного певчего; ассоциация со стихами Блока «Девочка пела в церковном хоре...» почти неизбежна. Как связывает эта песня Лопахина с Раневской, что она значила в прошлом, какая история была придумана на репетициях, я не знаю, но это даже не молитва, магическое заклинание. Оно сработало: Раневская все вспомнила. И его тоже.

Теперь он будет говорить долго, не робея: он знает, что его слушают и что он говорит правильные, важные вещи. В Лопахине-Миронове просыпаются энергия и какая-то веселая деловитость -- запинается он только один раз, перед словами «...вырубить старый вишневый сад», но, сделав усилие, сжав кулаки, выговаривает и это. Вообще же говорит как по писаному (конечно, эту речь он готовил долго), не обращает никакого внимания на очередную подковырку Гаева, осмеливается возражать Раневской (полчаса назад язык бы проглотил и забился в темный угол), а внутри все поет: вспомнила! Конечно, он слегка разочарован: они все должны были бы хором закричать «Ура! Мы спасены!», а они что-то куксятся, но это ничего: времени еще много, они поймут, решатся, и все будет хорошо. Уходит он почти счастливый, а через секунду Гаев, со свойственным ему апломбом, спокойно и чуточку брезгливо скажет: «Хам». Не в первый раз, вероятно.

В рецензии Олега Зинцова («Ведомости», 14.07.02) Лопахин-Миронов был назван «человеком протестантской этики» -- это проницательно и очень точно. Речь, конечно, шла не о конфессии, а о жизненных устоях: Лопахин -- образцовый капиталист, каким его описывает Вебер в классическом сочинении «Протестантская этика и дух капитализма» (1905). Стоит, видимо, напомнить, что у Вебера честность складывается из добропорядочности и кредитоспособности; нажива становится самоцелью, а профессия -- формой существования (для «традиционного человека» любая профессия, кроме творческой, -- тягостное бремя); главное же, что из жизни изгоняется идея наслаждения как награды за труд. Все строго и сухо: работа дает прибыль, прибыль включается в работу, и этого достаточно. Пусть это только схема, но нельзя не заметить, что общество будущего виделось Максу Веберу куда яснее, чем Карлу Марксу.

Конечно, Лопахин -- человек протестантской этики: встает в пятом часу, работает с утра до вечера и т.д. Только закваска у него не та: русская.

Во втором действии Раневская и Гаев всячески стараются отвязаться от Лопахина: вот ведь пристал, терпеть невозможно (забавно, что Дуняша и Яша примерно так же относятся к Епиходову); на сцену они выходят убыстренным шагом, а он -- за ними, и все о том же: «Согласны вы отдать землю под дачи или нет? Ответьте одно слово...» Он уже на пределе: только что не кричит на Раневскую, требуя немедленного ответа: да или нет? Жить -- хотите? Ну? То состояние, в котором находится герой Миронова, можно назвать состоянием полуобреченности -- в общем, он уже понимает, что они решили ничего не решать, и оттого так настырен: терять-то нечего.

Эпизод, в котором рассыпаются последние золотые монеты (как все помнят, их подберет Яша), -- это попытка Раневской объяснить Лопахину, как надо относиться к деньгам. Она, достав монетки из портмоне, выкладывает их одну за другой на тыльную сторону левой руки, от запястья до локтя (Раневской кажется, что жест величав, на деле -- жеманен), -- вот, было много денег, а теперь совсем мало, «а я трачу как-то бессмысленно...». И вдруг встряхивает рукой (нарочно! явно нарочно!), и монетки звенят по полу -- вот как я трачу! В глазах сострадание: вы ведь, милый, действительно хам, вам этого не понять, но это не ваша вина... Лопахин в ужасе и звереет.

Через минуту он даже кулаком замахнется -- на Гаева, конечно («Баба вы! -- Кого? -- Баба!»), но и на нее тоже. Говорить больше не о чем. Двадцать второго августа вишневый сад будет продан. Ну да ладно.

В середине сцены стоит сложенный общими усилиями костер; Лопахин-Миронов снимает пиджак, подкладывает бумагу на разжигу. Чиркает спичками -- они не горят; долго стучит камнем о камень, высекая искру, -- наконец, затрещало пламя (звук в динамиках отзовется пением птиц в третьем действии); устраивается рядом с Раневской; та размягченно причитает: «О, мои грехи...» Дослушав, чмокает ее в ручку: не целует, а именно чмокает: «Надо прямо говорить, жизнь у нас дурацкая...»

Какая жалость, что ничего нельзя изменить. Жениться на Варе? Что ж, она хорошая девушка, отчего не жениться. Только у Раневской, как ее играет Людмила Максакова, имеется задняя мыслишка: вот он женится, выкупит имение, и хозяевами, конечно, останемся мы с братом, и всем от этого будет только лучше... А он знает: эта земля, которая под вишневым садом, может приносить доход и, значит, должна приносить. И никак по-другому не будет. Протестантская этика.

Середина второго действия: все собираются, рассаживаются: ну, чем сегодня развлекаться будем? О планетах поговорим или о гордом человеке? Лопахин уже пришел в себя; он затевает, для смеху, разговор с Петей Трофимовым: «Позвольте вас спросить, как вы обо мне понимаете?» Этот диалог явно исполняется не впервые, и вечный студент отвечает как положено: ты, мол, хищный зверь, который нужен в смысле обмена веществ. Все веселятся, кроме Лопахина-Миронова; он опять чувствует себя чужим и, должно быть, думает что-то такое: милые вы мои, бестолковые люди, ведь в смысле обмена веществ мне полагалось бы вас сожрать. Нет, не буду. Спасти я вас не могу, но жрать не буду. И когда в воздухе раздастся что-то непонятное, но определенно зловещее, он постарается успокоить: это так, где-нибудь далеко в шахтах бадья сорвалась -- «но где-нибудь очень далеко», так что к вам отношения не имеет. А потом, когда Прохожий (не человек, а одушевленный вирус) попытается раскуражиться, укоротит его именно Лопахин, на ходу засучивая рукава: «Всякому безобразию есть свое приличие!» Ты -- хищник, я -- нет. Мы уже вспоминали Блока; вспомним теперь Мандельштама, который, варьируя одно из самых удивительных своих стихотворений, однажды закончил так: «...Отними и гордыню и труд,/ Потому что не волк я по крови своей/ И за мною другие придут». Мироновский Лопахин с какой-то минуты отчетливо знает, что волки скоро придут, что выбор у него сужен до предела, а если честно, то и выбора никакого нет: по крови-то ведь -- не волк. А кто?

У Някрошюса в спектакле, как всегда, к жизни персонажей примешивается самовольная жизнь вещей: они о чем-то свидетельствуют, на что-то намекают, иногда смеются над людьми («-- Епиходов кий сломал!; -- Петя с лестницы упал!»), иногда пророчествуют. Вещи имеют сверхнатуральное значение; в «Вишневом саде» Някрошюс причислил к ним топор, утюг, бильярдные шары, детскую коляску, кое-что еще, но главная вещь этого спектакля -- игрушечный заяц. Страховидный, жалкий: тупая коническая тушка, клочковатый мех, длинные голые уши топырятся, как побеги кактуса. С этой невероятной игрушкой будут тетешкаться все по очереди: Аня, Варя, Шарлотта. А Лопахин вспомнит, как он был в театре, там плясали и пели: «И за деньги русака немцы офранцузят». «Русак», конечно, тот же самый заяц.

Ему положено быть хищником, а по нутру он заяц: это доходит до него только в третьем действии, когда уже состоялся последний бал с еврейским оркестриком, а за вишневый сад отдано сверх долга девяносто тысяч. Миронов-Лопахин выходит на сцену ошеломленный и совершенно несчастный: «Кто купил? -- Я купил». Тут случаются вещи неописуемые, и главное даже не разоравшиеся соловьи (кто слышал, тот не забудет), а то, как он в последний раз говорит Раневской про свою любовь: «Отчего же, отчего вы меня не послушали? Бедная моя, хорошая, не вернешь теперь». Это немыслимо, невыносимо. Миронов сумел стать великим актером, хотя задатков к тому у него в общем не было. Терпение и труд все перетерли.

Полагается думать, что «Вишневый сад» полицентричен; что Раневская, Лопахин, Петя Трофимов и даже Яша в каком-то последнем смысле меж собою равны, -- так писал Борис Зингерман, а он понимал чеховские пьесы лучше, чем сам Чехов. Поставив «Вишневый сад» как персональную лопахинскую трагедию, Някрошюс выбился из канона: честь ему и слава, это было необходимо. Остается только объяснить, в чем заключается трагедия Лопахина.

Он купил вишневый сад. Он знает, что прекраснее ничего нет на свете. Он лучше всех понимает: вырубить этот сад -- все равно что убить ребенка. Теперь это его ребенок, и он его вырубит.

Попытаться сохранить -- как? Дело даже не в том, что богач Дериганов и иже с ним будут смеяться: вот, толковый был купец, а стал дураком-помещиком. Дело в том, что вишневым садом нельзя обладать. То есть если ты берешь сад, ты должен оставить все прочее -- а это человеку не под силу.

Летом в рецензии я писал, что Миронов играет четвертое действие так, будто в ушах у него все время звенит: «Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит» (Мф.: 16, 26). Стоит вспомнить еще одну притчу: про богатого, почти праведного юношу, которому Иисус сказал: если хочешь быть совершенным, пойди продай имение твое и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи, и следуй за Мною.

Двадцать второй стих в девятнадцатой главе Евангелия от Матфея гласит: «Услышав слово сие, юноша отошел с печалью, потому что у него было большое имение».