Спектакль задерживается, игрушечное чуханье паровозика на фонограмме начинает надоедать публике, прорвавшейся сквозь московский транспорт и толпу экстатических студентов у входа. Сидящая рядом иссушенная своей строгостью тетенька запрещает девочке лет десяти трогать лежащие вокруг пласты нарезанного из тонкой бумаги снега. Она пришла смотреть на высокое искусство. Те, кто на сцене, сейчас для нее должны будут священнодействовать или умереть, на меньшее она не согласна.

Зал шебуршит, партер заплатил большие деньги, людей с лишком -- слишком много для чего-то трогательного и тонкого, такие толпы уместны на концерте Петросяна, отпустите меня, пожалуйста, мне рассказывали, что они со сцены спускаются в зал, не выношу, потому и пошла в балетные критики -- там защищает оркестровая яма.

Зал начинает удовлетворенно смеяться при первом появлении личности в желтом рыхлом комбинезоне на сцене. Клоун смотрит в зал и накидывает на шею петлю (второй конец веревки тянется в кулису). Смех отрезает. Ти-ши-на. Я начинаю смиряться со своими согражданами. Клоун выбирает веревку, как матрос -- канат. Медленно. Затем быстрее и деловитее. Люди снова смеются, но -- осторожнее, опасливее, нежнее. На другом конце веревки оказывается второй клоун -- голова также в петле. Конец репризы.

В тысячный раз они сделают это в конце месяца (вообще гастроль продлится до 3 февраля). Посмотрят в зал, приведут его в чувство, настроят и примутся играть.

Слов практически не произносится, курлыкает фирменная асисяйская младенческая белиберда. (Тут интереснее слушать зал, потому что зал себя отпустил и перестал шпынять своих детей. У клоуна лопнул шарик, и человек заплакал-закричал. «Волком воет», -- сочувственное замечание ребенка). Детские игры вытаскиваются из каждого человека в зале, возможные воспоминания достраиваются (мелкая кроватка очевидным образом превращается в корабль; но подаренный ей белый парус в детстве существовал только в воображении). Через сцену идут существа, виденные когда-то в полусне, когда свет притушен, но взрослые иногда забредают в комнату -- и кто-то кажется львом, а у кого-то сказочный гребень...

На качелях пролетает лунная ведьма. В круге света оказывается детская лошадка (в следующий раз, когда луч проходит по этому же месту, ее уже нет). И через тридцать лет я вспоминаю, что у меня была лошадь -- черная, расписанная под хохлому, и я ее долго боялась. И делюсь воспоминанием с худой тетушкой рядом. У нее была точно такая же. И она никогда до сих пор никому об этом не рассказывала.

Когда в игры артистов включают зал -- зал уже готов к этому, зал тянет на себя снежную паутину, подает руки путешествующему по высокому балкону бельэтажа персонажу, восторженно вопит во время снежной бури (всем страшно весело -- но Асисяй при этом тонет под белой ликующей тряпкой-волной) и долго не хочет уходить, играя в огромные шары.

Полунин играет на нас, как на флейте. Единственный человек, которому можно это позволить.