Эрик Артур Блэйр, сменивший свое старинное родовое имя на блеклый псевдоним Джордж Оруэлл, был даровитым публицистом, критиком, памфлетистом (кое-кто из всего наследия Оруэлла более всего ценит пародийную историю СССР -- «Скотный двор») и беллетристом. Как большинство западных интеллектуалов первой половины ХХ века, он смолоду подпал под обаяние левых идей, что обусловило добровольно избранное им трудовое существование (продираясь к литературе, он служил судомойкой, школьным учителем, продавцом в заштатном книжном магазине) и участие в испанской гражданской войне на стороне республиканцев. Прозрение, настигшее писателя в Испании и усугубленное в пору пакта Молотова--Риббентропа (когда ненавистная и любимая «респектабельная» Англия оказалась единственным оплотом европейской свободы), не избавило Оруэлла от симпатий к социализму, а пропагандистская работа на BBC не сделала его безусловным адептом британского порядка. На радио он работал самоотверженно (долг есть долг, война есть война), но ни государственником, ни адвокатом «свободного мира» не стал. Все это любопытно: биография Оруэлла сгодится и для не выходящих из моды дискуссий об обреченности интеллигента на подчинение той или иной «силе», и для навороченного романа со всякой «философией-психологией». Все это (включая нападки на Оруэлла нынешних леваков) минует суть дела. А суть в том, что смертельно больной, измотанный противоречиями, Оруэлл написал великую книгу -- «1984». Антиутопии, конечно, сочинялись и до Оруэлла, а зависимость «1984» от замятинского «Мы» сомнению не подлежит. (Кстати, Оруэлл публично высоко оценивал роман предшественника, что не типично для литературных нравов ХХ века.) Однако в едва ли не любой антиутопии -- от Свифта до Хаксли (а забегая в близкие времена -- до Войновича) -- явственно ощущается привкус литературной игры. Провидцы предлагают публике сказки (пусть страшные) и притчи (пусть зловещие). Это книги -- их можно прочесть и лечь спать. Ужас Оруэлловой футурологии в ее «не-книжности». Сигареты, из которых просыпается табак, рваные шнурки, тошнотворный джин, изнурительные часы за служебным столом, брань соседей, теснота, вонь, голод и мука от сексуального воздержания совершенно реальны. Тут не «усталый» мир «Приглашения на казнь» вспоминаешь, не комфортабельные прозрачные коммуналки Замятина и Хаксли, а обыденность Солженицына и Гроссмана. Именно в таком -- сером, гадком и предельно достоверном -- мареве перестают быть интеллектуальными конструкциями «двухминутки ненависти», «новояз», «телескрины», «внутренняя партия» и «Старший брат». «Плотское» существование которого, как объясняет О'Брайен, сомнительно. Провокатор-палач, задумавший и раскрутивший «преступление» Джулии и Уинстона, не зря втолковывает подопечному: дважды два -- не четыре или пять, а сколько надо. Нет ни истории, ни языка, ни логики, ни совести, ни самой материи (поэтому человек должен физически страдать, а «фантомный» вождь живее обреченного Уинстона). «Правды» не может быть по определению (потому война и зовется миром, а пытка -- любовью). «Подлинная» картина мира запечатлена в книге Гольдштейна, которую написал коллектив О'Брайенов. Дочитать ее невозможно, а знакомство с ней (результат провокации) всегда ведет к преступлению. И наказанию, отбирающему у человека последнее. «Полюбить» Старшего Брата можно лишь после отречения от того, что называлось любовью в доновоязовскую эру (поэтому Джулия и Уинстон должны предать друг друга). Людям «1984» надлежит отказаться разом от плоти и духа. Потому что и пробуждаются дух (поиск истины) и плоть (физическое влечение) одновременно. А пробудясь, ведут к книге Гольдштейна -- далее со всеми остановками (включая камеру 101) и заранее известный конечный пункт. Уинстон и Джулия признают себя покойниками еще до пыток -- в миг ареста, последовавшего за чтением Гольдштейна и плотским единением. Читая «1984» в скверном переводе на слепой фотокопии (лет примерно за восемь до роковой заглавной даты), я кожей чувствовал: все, уже покойник. Потому что правда -- это ложь, книга Оруэлла -- книга Гольдштейна, а голодного самца крысы, что вгрызется в мое лицо, не перенести. Никому. И «надежда на пролов» -- морок. И история меняется по воле «внутренней партии». И, как писал Булгаков, «Капитанскую дочку» сожгут в печи. Уже сожгли. Нет, Оруэлл вовсе не учит мужеству. Он знает, что человеку положен предел. Он бьет в самое больное место, он крушит самоуверенного читателя, полагающего, что спастись можно любовью (стихами, работой, садоводством -- любой нормальностью), он швыряет тебя в ад (ни милости, ни раскаяния -- одно отчаяние, то есть небытие). Он, любя человека, не оставляет и толики надежды. Для чего? Да для того, чтобы, очнувшись от дурмана достоверности, ты почувствовал: 1984 год еще не наступил (за окном какая-то жизнь теплится), но свалиться может в любой миг (ведь распознал ты знакомое, свое в сером кошмаре). И тогда будет поздно -- ничто не спасет. Так будь человеком, покуда можешь. Сопротивляйся смерти (люби, думай, выбирай), пока жив. Остальное, включая обоснованные счета бесчеловечным интеллектуалам и наивные надежды на простецов, больные отношения с традицией и мечты о хорошем социализме, -- частности.