Вторая оперная премьера нынешнего мариинского сезона (для сравнения, в прошлом премьер было больше десяти) претендовала на роль События, но встретила прием равно доброжелательный и растерянный. Нетривиальным сценическим видом, неловкой режиссурой, неприбранным вокалом и гордой независимостью друг от друга и от смысла всех, удачных и неудачных, элементов оперного текста «Годунов» даже не вызвал большого раздражения. Поскольку не задел почти ничего больного ни в тексте Мусоргского--Пушкина, ни в контексте его оперных решений, ни в привычках то и другое понимать.

Можно было бы ограничиться выбором определения (между «полуудачей» и «неудачей»), подобрав аргументы, но при всей раздробленности, при всей странности сочетания претензии с отсутствием амбиции, новая сценическая версия «Бориса» все же затрагивает разные важные сюжеты.

Для начала сюжет с названием «Гергиев». Взмыленный дирижер едва успел вернуться из Москвы, где отыграл на фоне куполов и колоколов целое море статусной русской музыки, заменив придирчивость к качеству темпераментом, своеобразным взглядом и выразительной массой. И тут же оказался перед статусной колокольно-купольной партитурой у себя дома. Ударную русскую оперу Гергиев хотел подать в современном стиле, по-новому энергично, что могло бы обернуться красивым спектаклем, занозой для местного оперного процесса и интересным для мирового рынка продуктом. Но Москва Гергиева накрыла. В его отсутствие спектакль не сросся. Оркестр был как обычно импозантен, но даже неизменно артистичного ансамбля между ним, солистами и хором не состоялось.

Второе. Сценография с красивой световой партитурой, с боярами-фараонами, с маковками, которые то пузырятся, то прорастают, то рифмуются с пузатыми бутылками в корчме, то притворяются грозным НЛО, или каркасом-домом для героев, или фантасмагоричной тенью храма Василия Блаженного, то превращаются в саму Смерть, -- может понравиться кому-то больше, кому-то меньше. В любом случае это решение эффектно, самодостаточно, но и недостаточно для полноты и смысла спектакля. В любом случае в мариинском «Китеже» колокола-лампы опускались с неба на сцену куда более сильной и красивой метафорой. Но важно, что автор нового дизайна для «Бориса» -- представитель европейской постановочной элиты модный художник Георгий Цыпин, всякую российскую работу которого сопровождает некоторый шум.

И третье. В режиссерской концепции лишенные рисунка бедные герои будто в воздухе подвешены, а смыслы дробны и ни во что единое решительно не склеиваются. Трогательно сделана сцена в корчме, где монах Варлаам (как всегда безупречная мариинская звезда Геннадий Беззубенков), по Мусоргскому, запевает еще почти что трезвым, а заканчивает мертвецки пьяным. Для него устроена народная игра во много наперстков водки, и песенка легко закручивается в сценку. Есть смысл в том, что все монологи Бориса (вокально неинтересный Сергей Алексашкин) режиссер адресовал Борисову сыну. Есть осмысленность в безбородом лице и неокладистой фигуре летописца Пимена (Александр Морозов прозвучал только в среднем диапазоне): его могучая объективность взята в кавычки, про убийство царевича он не рассказывает, а читает по своим бумажкам и в финале предстает уже слепцом, с замотанными глазами, не источником, но игроком в полной абсурда диковатой истории. Есть попытка как-то трактовать Самозванца, но ничем, кроме воспоминаний режиссера о других спектаклях, невозможно объяснить колом торчащий любовный дуэт Гришки и Шинкарки. Есть еще гомерически абсурдные кровавые мальчики в сцене смерти Бориса, ангелы смерти, зависающей над головой царя. Приступ абсурдности делает финальную сцену смешной и страшной одновременно, что ей идет, а спектакль хоть чуточку осмысливает.

Режиссер спектакля Виктор Крамер (он обещает стать таким же модным, как и художник) явился в оперу из драматического театра, что важно. Остается только признать, что оперный текст устроен совсем иначе, нежели драматический. Он не составляется сам собой из претензии на обновление классического репертуара; из обаятельного звука деревянных духовых на словах «Слыхал ли ты, чтоб дети мертвые из гроба выходили?»; из старательности Евгения Акимова (Юродивый) и статного, красивого вокала Василия Герелло (Щелкалов); из фантазий элитного художника; и из свободной драматической манеры режиссера, Со всем этим кому-то что-то надо сделать. Например, одному из авторов. Хоть бы и Гергиеву, который валькирией носился над пятью морями с их единым портом, а к домашнему поклону вышел не то усталый, не то что-то упустивший. Традиционно встал в центр цепочки исполнителей и покорно взял за ручки своих клюквенно-красных, очаровательных и страшненьких финальных мальчиков.

Из всех элементов премьеры срабатывает в итоге только один. Первая редакция оперы Мусоргского -- без польского акта, сцены под Кромами, центральной женской партии и других деталей -- по-настоящему хороша. В новом спектакле Мариинки можно познакомиться с печальной, страшной, рассказанной лаконично и резко историей в напористой и концентрированной форме и с экстравагантной музыкальной красотой. Сухой остаток премьеры -- ссылка на ценность авторского первоисточника. И то хлеб.