Совсем молодой, еще даже не защитивший диплом режиссер Василий Сенин прославился своей студенческой постановкой «Фро» Андрея Платонова, отважно выпустил на сцене Вахтанговского театра «Сказку» по раннему рассказу Владимира Набокова и был зачислен театральным сообществом в юные «профи». Технологией режиссерского мастерства Сенин действительно владеет блестяще. Теперь в Центре им. Мейерхольда он поставил свой второй «профессиональный» спектакль. И выбрал не что-нибудь попроще, а последнюю, загадочную во всех отношениях пьесу умершего в 1989 году, но уже почти ставшего классиком француза Бернар-Мари Кольтеса. Называется пьеса «Роберто Зукко», и речь в ней идет, как несложно догадаться, о знаменитом убийце. Реальные события, легшие в основу этого произведения, поданы, однако, Кольтесом с такой редкой даже для литературы ХХ века холодной отстраненностью, что, пытаясь определить ее тему и уж тем более смысл, буквально теряешься в догадках. О Кольтесе, «Зукко», интеллектуальной драме и о том, с чем едят нынче молодую режиссуру, Василий СЕНИН беседует с Мариной ДАВЫДОВОЙ.

-- Почему ты решил вдруг поставить «Зукко»? Это ведь и для опытного режиссера задача почти непосильная.

-- Потому что здесь, в Центре Мейерхольда, есть возможность экспериментировать. Репертуарные театры в большей степени запрограммированы на результат (кстати, Кольтес и во Франции ни разу еще не был поставлен на большой площадке), а я в данном случае больше делал спектакль для себя.

-- И что же ты выяснил для себя в результате эксперимента?

-- Что эта пьеса -- как черная дыра. В ней никакой мысли или месседжа, за который можно уцепиться. Всякий раз, когда мы хотели, чтобы происходящее на сцене вызывало в зале сочувствие или негодование, получался или манифест какой-то, или ерничанье. Дело в том, что ситуации этой пьесы все время существуют на грани фарса и трагедии, страстности и иронии. Все персонажи не живые, а как бы увидены глазами Зукко-Кольтеса, и играть их очень сложно. Ты должен отталкиваться от персонажа, но все время держать в голове этот специфический угол зрения. Поэтому в Зукко, если он правильно сыгран, нельзя узнать себя. Даже если узнаешь -- не соглашаешься, что ты такой. Как если бы человек тебя оскорбил, и ты знаешь, что в его словах есть истина, но все равно ее не принимаешь. Причем это не поэтизация преступления или воспевание антигероя.

-- Безусловно. Поэтизация антигероя -- это фильм «Брат». Без раздумий убивающий людей Данила Багров чудо как обаятелен, и при желании идентифицировать себя с ним можно. О Зукко вообще невозможно рассуждать в таких категориях. Он вещь в себе. Нечто, не наполненное конкретным живым смыслом. Поэтому отождествить себя с ним так же невозможно, как с условным обозначением человека на двери общественного туалета.

-- При этом важно подчеркнуть, что «Зукко» -- это не социальная драматургия, а скорее новая мифология. Там все основано на вечных, архетипических вещах.

-- Что касается мифологизма «Зукко», это очень интересный вопрос. Напичкать пьесу мифологическими аллюзиями на самом деле не так сложно. «Зукко» же кажется мне необычным вот в каком смысле. Вся интеллектуальная французская драма ХХ века -- Жироду, Сартр -- была интерпретационной по отношению к мифу. То есть это была концептуализация мифа. А сам миф, он ведь, как правило, ничего не объясняет. Почему Иаков борется с Богом? Что имеется в виду? А что хочешь, то и думай. То есть остается огромное пространство для интерпретации. Вот и пьеса Кольтеса так же загадочна и лаконична. Она не интерпретирует старый миф, а скорее творит новый. И второе. Это пьеса конечно не социальная, она трактует экзистенциальные проблемы, а одна из основных проблем экзистенциализма -- подлинность бытия. Каждый из нас существует в целом комплексе связей. Я -- театральный критик, жена, мать, учитель и одновременно чей-то ученик. Но это некие мои функции, а что я такое на самом деле? Вот Зукко и пытается отбросить все неподлинное. Но в итоге остается пустота.

-- Я бы сказал, что Зукко -- это человек, застывший между добром и злом и понимающий, что и то и другое -- это неискренний выбор. Поэтому в нем живет безумное и несформулированное желание -- не быть. Или быть никем. Последнюю ремарку пьесы, где герой падает с тюремной крыши и разбивается, переводят то как «он падает», то как «он упал». Для меня второе точнее. Падает -- это что-то очень романтическое. В этом есть что-то от Люцифера. «Он упал» звучит обыденнее. Упал. Все. Пьеса закончилась.

-- Ты можешь сказать, что поставил эту пьесу, но не разгадал ее?

-- В каком-то смысле -- да. Один человек мне сказал: ну да в твоем возрасте это и надо делать. Все максималистские вопросы, которые возникают у молодого человека, там очень остро поставлены.

-- Молодой режиссер Кирилл Серебренников говорит, что будет ставить только новую драму. Ты мог что-либо подобное манифестировать?

-- Манифестировать мне нечего. Кроме того, что я нахожусь в поиске. Я ищу текст, который может сильно меня задеть. И никаких ограничений у меня нет. Мне раньше казалось, что я никогда не буду ставить современную драму. Есть классические образы, и зачем браться за пьесы с изъянами языка и композиции. Сейчас я понимаю, что иногда изъян можно превратить в достоинство. Мне поначалу казалось, что я никогда не буду ставить прозу. А получилось так, что «Зукко» -- первая пьеса, к которой я обратился.

-- Сейчас появилось целое поколение молодых режиссеров. Еще совсем недавно все вопрошали, где же они. И вот оказалось, что их много и все они очень активны. Ты ощущаешь себя частью поколения? И если да, радует ли тебя это?

-- Пожалуй, ощущаю. То есть как минимум я ощущаю, что вокруг не пустота какая-то или одни зубры. С другой стороны, меня не радует, что я поставлен в какой-то ряд и что ко мне сразу же привесили ярлычок. Все кричали: где молодые режиссеры, где они?! А потом решили: вот вы ими и будете. Давай, парень, выдавай талантливые спектакли. Мы тебя молодым дарованием назначили. Я хочу иметь возможность идти одному, а не в упряжке. И главное -- иметь право на ошибки. Потому и взялся за Кольтеса.