Завтра Мариинский театр выпускает первую премьеру 2001 года -- «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии». Самая эзотерическая и самая гениальная по музыке опера Римского-Корсакова не без оснований считается «русским Парсифалем». К постановщику она предъявляет особые требования, связанные с мистической подоплекой «Китежа». Две попытки справиться с этой оперой, предпринятые театром уже в гергиевскую эпоху, оказались неудачными -- постановки сходили со сцены, несмотря на то, что в музыкальном отношении были почти идеальными. Третья попытка поручена молодому москвичу Дмитрию ЧЕРНЯКОВУ. Перед премьерой с ним беседует наш корреспондент Гюляра САДЫХ-ЗАДЕ.

-- Вы не скрываете, что «Китеж» -- очень важный этап для вас, что ваш путь к «Китежу» начался задолго до того, как появилась реальная возможность его постановки. Почему именно эта опера так много для вас значит?

-- В детском возрасте я попал на премьеру «Китежа» в Большом театре. Дирижировал Светланов. И на этом спектакле я впервые неожиданно для себя пережил некий грандиозный момент истины, не умопостигаемой, но переживаемой чувственно. Дело было в 80-х годах, спектакль был достаточно традиционным, даже архаичным по эстетике -- думаю, сейчас он вызвал бы у меня улыбку. Но тогда для меня это было неважно. Тот священный ужас, который я испытал, слушая оперу, породил во мне некую устойчивую зависимость от нее. Долгое время «Китеж» казался недоступным, мистическим сочинением, как будто не написанным даже, а ниспосланным свыше, как Откровение Иоанна Богослова. А потом со мной вдруг что-то произошло. И я понял, что готов высказаться по поводу этой оперы.

-- Музыка «Китежа» действительно может вызвать священный трепет. В процессе постановки вы шли именно от музыки?

-- Я бы сказал, что шел не от музыки, а по направлению к ней. Конечно, музыка -- самый существенный элемент оперного спектакля. Но в моем понимании в «Китеже» одинаково важны как музыка, так и религиозное сверхчувственное подножие произведения. Музыка, текст и идеология сочетаются здесь очень гармонично.

-- Как вы решаете сценическое пространство спектакля?

-- Каждая новая картинка, появляющаяся в спектакле, не связана с другими ни пространственно, ни стилистически, ни даже временем действия. Эту эклектичность я культивировал совершенно сознательно. Я даже ввел в оформление цитаты -- старинные декорации Коровина и Васнецова к первой постановке «Китежа» 1907 года.

-- Есть ли в вашем оформлении деревья, цветы, ведь часть действия в опере Римского-Корсакова происходит в дремучем лесу?

-- Элементы растительного мира есть, но они существуют в спектакле не как пейзаж. Например, высокая, по пояс трава является средой первого акта. Трава окутывает, опутывает, опоясывает, укрывает от татар невидимый град.

-- И татары, не найдя града, поют, что тут только «мелкий ельничек, молодой растет березничек».

-- Знаете, я ведь недавно ездил на это озеро -- Светлый Яр. Там действительно молодой березничек и мелкий ельничек. Попав туда, я поймал себя на грустной мысли, что вот я стою тут, смотрю на это озеро, а ведь и сам Китеж, и все, что я люблю в нем, оно ведь где-то в другом месте, не здесь. Осталось где-то там, откуда я уехал. А может быть, даже среди театральных декораций. А тут передо мной плещется обыкновенное озеро. Оно небольшое, и я его с трудом нашел, потому что никакого указателя там нет. Озеро расположено где-то между Нижним и Вяткой. Староверы до сих пор приходят на Светлый Яр каждый год 6 июля и пускают по воде деревянные дощечки со свечечками -- предполагается, что они доплывут до Китежа. Я удивился, думал, за 70 лет социализма эти традиции умерли. А раньше на озеро приезжали многие. Например, Гиппиус с Мережковским искали Святую Русь.

-- Как вы добились, чтобы Гергиев доверил вам «Китеж»?

-- Я показывал ему свой макет декораций в сентябре. Он просидел со мной в макетной с 11 утра до полседьмого вечера -- это при том, что приехал всего на два дня и у него как раз в эти дни родился ребенок. Его все время атаковали кучи людей в приемной, а я сидел и подробно рассказывал ему про каждую картину, и не только про декорации, но и про то, как я буду работать над сценами. Конечно, я боялся этой встречи, никак не мог представить его реакцию на мое видение «Китежа». Думал, он будет слушать скептически или снисходительно. Но он был очень внимателен, казался заинтересованным, даже кивал головой. Я-то знаю, если ему что-то не нравится, он сразу вмешивается или сразу об этом заявляет. Так было с Кончаловским на «Войне и мире». А в мою работу он особенно не вмешивался. Вот только возникли проблемы с акустикой. Мариинская сцена тяжела для певцов, им нужно выходить к авансцене, чтобы их было слышно. А для меня загадка театра мерцает где-то в глубине сцены, там я строю свои мизансцены, но тогда звук уходит не туда. Приходится переносить мизансцены ближе к залу, а это, конечно, обедняет выразительные возможности режиссуры.

Но самые большие проблемы связаны не с Мариинским театром или с техническими неполадками. Мне не дает покоя сознание того, что спектакль несовершенен, что он недостаточно внятен. Я ощущаю свою немоту. По ночам я не могу заснуть, стою у окна в своем общежитии на Театральной, смотрю в черную воду Крюкова канала и чувствую, что схожу с ума. Но я не жалуюсь, я понял, что тот, кто ставит «Китеж», должен страдать. «Китеж» не может получиться легко, на легком дыхании, нужно мучиться, должна быть даже физическая боль. И в конце должны произойти роды.

Дмитрий Черняков, 30 лет, выпускник ГИТИСа. Поставил 12 спектаклей в разных театрах страны и за рубежом, из них два оперных. Последний спектакль -- по опере Кобекина на либретто Алексея Парина «Молодой Давид» в Новосибирском театре оперы и балета -- был выдвинут на соискание главной театральной премии России «Золотая маска» в прошлом году. В постановке Мариинского театра по опере Римского-Корсакова «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии» выступает как режиссер и сценограф.