В двадцатых числах апреля 1986 года московская культурная публика лихорадочно скупала журнал "Огонек", благо валялся он в каждом киоске. "Апрельские ветра" дули уже год, но в главном советском еженедельнике все шло по-старому: от фотографий вождей до кроссвордов, столь примитивных, что их могли разгадывать эти самые вожди.

Здесь-то и появилась большая подборка стихов Гумилева. О столетии поэта -- день его рождения приходится на 15 апреля по новому стилю -- ничего не сообщалось. Равно как и о самом поэте. А почему бы "Огоньку" и не напечатать хорошие стихи? Кому надо, и так знает, кто их написал. "Раздувать" не следует, но опубликовать можно. Прошли времена, когда ответом на вопрос "Почему в отведенном русской поэзии рубежа XIX--XX веков томе «Библиотеки всемирной литературы» нет Гумилева?" служила фраза, якобы нисходящая с самого верха: "Один раз расстреляли -- возвращаться к этому делу нет смысла".

Вернулись, однако. Чуть раньше подборку дала "Литературная Россия" (с "биографической справкой", приурочив к юбилею). Только кто ее видел? А тут "Огонек" с его народным духом и запредельным тиражом. Нате, берите. На обложке (рисунок Верейского) скалился в телефонную трубку другой апрельский именинник. Может, инструктировал питерскую чека на предмет скорейшего раскрытия "таганцевского заговора". А может, разъяснял какому-нибудь Горькому-Луначарскому: мол, расстреляли уже, и нечего к этому вопросу возвращаться.

Понимали дело большевики. Мало кому "советская поэзия" была обязана столь многим, как выхолощенному Гумилеву. Ясность слога, сюжета, цели. Балладная динамика. Культ мужества. Умный литературный враг Маяковский знал, за что борется, объясняя: Гумилев -- "хороший контрреволюционный поэт". Маяковский догадывался: имитаторы Гумилева могут и оттеснить поэтических революционеров. О том же думал Тынянов, сравнивая борьбу Хлебникова и Гумилева с осьмнадцативечным противостоянием Ломоносова и Сумарокова. История повторилась: Ломоносов и Маяковский (все-таки не безумец Хлебников) были канонизированы в качестве "отца-основателя" русской литературы и "лучшего, талантливейшего поэта" советской эпохи, а работа пошла по прописям осмеянного Сумарокова и убитого Гумилева. Они были куда лучшими учителями, чем Ломоносов и Маяковский. Маяковский мог сочинить "Как делать стихи", а Гумилев действительно вечно муштровал самую разную "молодежь". Но важнее другое: подобно Сумарокову, ядовито, но точно охарактеризованному Ломоносовым, Гумилев никогда "ни о чем, кроме как о бедном своем рифмачестве" не думал.

То есть вообще-то думал. Например, о том, что поэты призваны править миром. Что Словом должно, как встарь, останавливать солнце и разрушать города. Что "колдовской ребенок", модный стихотворец, вольный охотник, воин -- только "обличья", меняя которые, вырастает "угрюмый и упрямый зодчий,/ Храма, восстающего во мгле". Только "идеи" эти казались причудами человека, захваченного "бедным своим рифмачеством". И такой же придурью виделось жизнестроительство Гумилева со всеми его знаковыми поступками -- от африканских путешествий до ухода на войну.

Расстрел "врага" -- сам по себе, "уроки мастера" -- сами по себе. Их-то и "брали" советские стихотворцы. "Полем битвы" Гумилева и Хлебникова (Маяковского) была поэзия 1920--1940 годов. Победил сведенный к "словам" "гумилев по-советски" -- Тихонов, Симонов, Наровчатов. Вышло по писаному: Но забыли мы, что осиянно/ Только слово средь земных тревог/ И в Евангелии от Иоанна/ Сказано, что Слово -- это Бог. // Мы ему поставили пределом/ Скудные пределы естества,/ И, как пчелы в улье опустелом,/ Дурно пахнут мертвые слова.

"Мертвые слова" дождались своего часа в 1986 году. И раньше "ученик", растративший в президиумах остатки дара, Николай Тихонов поминал Гумилева в радиомонологах, а "наследник" Константин Симонов чеканил: надо издать "избранное" (мы уж отберем!) законно расстрелянного (кто там вякает про реабилитацию?) Гумилева, "потому что он написал много хороших и несколько не враждебных нам стихов". Теперь рассуждал об офицерской чести начальник советских писателей полковник Карпов. И делал вывод: у Гумилева "нет антисоветских стихотворений", поэта можно "помиловать". В 1988-м вышел том "Библиотеки поэта", с вставленным в последний миг примечанием редакции: Гумилев повинен только в "недонесении"...

"Дурно пахнут мертвые слова". В августе 1921 года большевикам нужно было в очередной раз "пустить кровушку". Для того и соорудили "таганцевский заговор". В расход пустили 61 человека. В расстрельном списке "б. дворянин, филолог, поэт, член коллегии «Изд-во Всемирной литературы», беспартийный, б. офицер" значился тридцатым. Противником людоедской власти Гумилев не был. Иначе не просидел бы всю гражданскую войну в Петрограде, переводя Кольриджа и обучая стихотворству пролетарский молодняк. Ему даже импонировали эффектные палачи вроде Ларисы Рейснер или Якова Блюмкина: Человек, среди толпы народа/ Застреливший императорского посла,/ Подошел пожать мне руку,/ Поблагодарить за мои стихи. "До кучи" взяли Гумилева чекисты, по шальному доносу или мечтая пугануть как следует литераторскую бражку, мы никогда не узнаем. Но будущей "советской культурной политике" они навредили крупно.

Убитый Гумилев уже не мог свестись к сумме мертвых слов. Во многом благодаря Ахматовой и Мандельштаму. При свете их верности Гумилеву, их судеб, их стихов светилась в советской ночи и одолевала «приспосабливающую болтовню» перестройки суть трагедии. Не "контрреволюционер", а одна из многих жертв ленинского террора. Не "мастер", а большой, неровный, трудно идущий к Слову поэт. Не «свершивший», а «стоящий на пороге». Шестым чувством чующий: не сбудется.

Верной твердынею православья/ Врезан Исакий в вышине,/ Там отслужу молебен о здравье/ Машеньки и панихиду по мне. // И все ж навеки сердце угрюмо,/ И трудно дышать, и больно жить.../ Машенька, я никогда не думал,/ Что можно так любить и грустить.