Вчера в Интерфаксе Михаил Жванецкий представил журналистам свой 4-томник, выпущенный издательским домом «Время». Один из вопросов прессы был адресован генеральному директору ИД Максиму Ликанэ: «Вы сказали, что очень торопились, издавая эти книги. Почему?» Ответ был простой: «Мы хотели, чтобы эти книги поскорее появились».

Трудно поверить, но за 68 предыдущих лет -- день рождения у Михал Михалыча как раз сегодня, и мы его от души поздравляем -- у едва ли не самого известного в стране автора вышли всего три книжечки. «...Говорят, это нельзя читать глазами, -- пишет классик в предисловии к первому тому. -- А чем? Мне нетрудно было читать вслух, и я ушел на сцену... По рукам пошли записи. «Эх, -- вздыхало начальство, -- вы способный человек, но эти пленки...» А что мне с пленками -- издавайте».

Издали. Получились, как выразился друг и соавтор (в 4-томник вошли 118 его рисунков) Резо Габриадзе, «пьянящие книги».

«Мы смеемся вместе. Вы смешите меня, потом этим же я смешу вас... Приглашаю вас к чтению. Если будет трудно читать, мой голос поможет вам, как вы помогали мне все мои трудные годы...» С благодарностью примем это приглашение и обратимся к «почти поэтическим томикам», как их назвал сам Жванецкий.

Когда-нибудь Жванецкого издадут томах эдак в двадцати. Или тридцати. Причем на одну книгу текстов будет приходиться пять томов комментария. В крайнем случае -- три-четыре.

Дотошные историки растолкуют беспамятным потомкам все реалии. Про дефицит объяснят и про ограничение потребностей. Про тупого доцента. (К тому времени либо звание сие упразднят, либо все доценты "вострыми" станут.) Про цену раков -- как вчера, так и сегодня. Про честного кладовщика, что отказывается пить, если искомой детали и вправду в его хозяйстве не имеется, и про доктора, который, хоть не психиатр, а хирург, но шьет вполне приличные костюмы. Про бюрократию и демократию. Про колбасу и селедку, разварную картошечку и хрустящую квашеную капустку, мелкого частика (не путать с частником!) и бычков в томате. Про народ и население. Про пиво. И про нее, родимую. Про Россию, Украину, ихнюю заграницу и наш греческий зал.

Будущие читатели узнают, что "Нормально, Григорий! Отлично, Константин!" -- это вовсе не обмен репликами между членами политбюро ЦК КПСС Черненко Константином Устиновичем и Романовым Григорием Васильевичем после кончины генерального секретаря означенной партии Андропова Юрия Владимировича. (История неунывающих бедолаг была сочинена еще в семидесятых, когда будущий генсек и покойник руководил только самыми гуманными органами своей самой гуманной партии, а не всем ее организмом.) Вследствие филологических изысканий величайший юморист конца ХХ века Виктор Степанович Черномырдин утратит права на всенародно любимый афоризм ("Хотели, как лучше..."), и с неизбежностью встанет вопрос, не прирабатывал ли Жванецкий спичрайтером у нашего экс-премьера? А может, не только у него? Уж больно ловко управлялись с "великим-могучим" чуть не все видные деятели нежданно разговорившейся родины-страны-державы. Уж больно весело было слушать их неостановимую жванецкиаду простым постсоветским телезрителям. Как водится, до слез.

Слезы тоже без внимания не останутся. Вытянут на белый свет весь цитатный гуманизм и традиционализм. Расскажут про Зощенко и короткую фразу. Ту самую -- доступную бедным. (Самые смышленые Шкловского вспомнят, а то и Розанова.) Гоголя с Чеховым тоже без внимания не оставят. Как и Галича с Окуджавой и Высоцким. А может, и Франсуа Рабле, Джонатана Свифта, Марка Аврелия или, к примеру, Альфреда де Мюссе. Я вот, листая свежее издание, Достоевского обнаружил. Чистейшей воды. Мол, могу -- пишет Жванецкий -- попрощаться, да уйти мне некуда. Цитирую без кавычек -- с ходу закладку не сделал, а так поди-ка найди! Четыре тома: писали -- не гуляли! (Интересно, это тоже из Жванецкого?)

И не думайте, пожалуйста, что я мистифицирую. Во-первых, это не в моих правилах. Во-вторых, мне такого не придумать. В-третьих, у Жванецкого есть все. Недавно один славный критик обнаружил тон Михал Михалыча в одном из сочинений Александра Сергеевича. Да-да, вы правильно поняли. Пушкина. Того самого, что тоже жил в Одессе. Как и все прочие "ребята без печали". Проверьте: отрывок "Участь моя решена. Я женюсь..." печатается в любом приличном собрании сочинений. Действительно похоже.

То ли еще откроется, когда каждое жванецкое словцо будет рассмотрено под микроскопом; когда встанут на библиотечные полки диссертации о жванецком синтаксисе; когда сличат все магнитофонные записи с подцензурными и бесцензурными изданиями; когда архивных дел мастера доберутся до сокровенных бумаг ленинградского мюзик-холла и одесского обкома; когда извлекут из небытия подлинные мемуары кассира-убийцы Сидорова и студента Аваса Горидзе! Для счастливых читателей грядущих времен не останется тайн. Они будут знать, кто все-таки поссорил Жванецкого с Райкиным, чем именно обязан сочинитель Ильченко, а чем -- Карцеву, сколько было у Михал Михалыча жен и хороших знакомых, кто портил ему кровь и кто -- в мрачную пору застоя и самоуспокоенности -- доставал икру.

Помните ведь. "Я в тень вазу с салатом поставил, вернулся на кухню, а в сковородке уже и глазунья. Сверху прозрачная подрагивает, и колбаска в ней архипелагом. И чайник... Чайник... Затем достал из холодильника баночку, где еще с прошлого года хранилась красная икра. От свежего круглого белого хлеба отрезал хрустящую горбушку, стал мазать ее сливочным маслом. Масло твердое из холодильника, хлеб горячий, свежий. Тает оно и мажется с трудом. Затем икрой красной толстым слоем намазал.

Сел. Поставил перед собой вазу. В левую руку взял хлеб с икрой, а в правую -- деревянную ложку и стал есть салат ложкой, захлебываясь от жадности и откусывая огромные куски хлеба с маслом и икрой.

А потом..." А потом не менее вкусно. И как много лет назад прочитал я про это дело (помнится, знакомился с "Воскресным днем" по второму экземпляру машинописи), так все и думаю: ну, яичница -- дело доступное; хлеб горячий -- тоже ладно, перец красный, помидоры, лучок -- на одесское лето спишем, но икра-то (пусть с прошлого года хранится) откуда? Вот ведь проблема: фантастику Жванецкий сочинял или твердо стоял на позициях реализма?

Что ж, и эта проблема будет разрешена. Во мраке останутся лишь сущие мелочи. К примеру, каким образом уживались в одном человеке веселое плотское жизнелюбие и лирическая меланхолия, брезгливый ужас от ежечасных столкновений с хамством и терпеливое сострадание к замордованному (и готовому другого замордовать) человеку, эстрадная бодрость и мечта о тишине, неприязнь к нытью и стойкий скептицизм, "Давайте переживать неприятности по мере их поступления" и "Как кому, а мне нравится думать!" Вот и будем думать. Нам для этого комментарии и разыскания не нужны. Свое -- не чужое.

Наверняка кто-нибудь уже сказал, что весь поздний СССР, постсоветское пространство, а равно нашу Американию с нашей же Израиловкой придумал Жванецкий. Что все мы -- богатые и бедные, глупые и умные, зажатые и отвязные, жуликоватые и простодушные, наглые и застенчивые, довольные и озлобленные, сытые и алчущие духовных высот, поддающие и борющиеся за трезвость, мы, постоянно ухитряющиеся совмещать эти якобы противоречивые свойства и остающиеся собой при любой погоде, -- суть персонажи Михал Михалыча. Коли так, мог бы изваять что-нибудь попривлекательнее. Или и так сойдет? Вроде бы свыклись. Вроде бы симпатичные. Если в меру.

Если без меры -- хуже. Тоска возьмет. Такая, что ни коньяк по ночам, ни кофе по утрам не помогут. К счастью, Жванецкий пишет коротко. Тексты его самодостаточны. Прочитал -- вдохнул-выдохнул -- пошел погулять (рюмку опрокинуть). Гротеск и лирика чередуются ритмично. Новое издание разделено на четыре тома -- интервалы между "Шестидесятыми", "Семидесятыми", "Восьмидесятыми" и "Девяностыми" (так книги называются) гарантированы. Да и держать в руках эти синие изящно оформленные Резо Габриадзе томики просто приятно. На всякое ядие есть противоядие. И на русско-еврейскую тоску рубежа тысячелетий -- тоже.

Вот главное. Сорок лет с гаком Жванецкий не только смеется над нами (и над собой), не только оплакивает нас (и себя), не только старается молиться за нас (и за себя), но и провозглашает тосты. Задиристые, дразнящие, ласкающие, утешающие. Тосты -- за нас. Какие мы есть.

А мы -- за него!