Последнее время Геннадия Рождественского в Москве стало заметно больше. Но что удивительно -- не на сцене Большого театра, где с некоторых пор дирижер занимает ответственный пост, а в Большом зале Консерватории. Здесь проходят его спецпроекты (например, музыкальное празднование дня св. Николая) и концерты персонального абонемента, приуроченного к грядущему юбилею (4 мая Рождественскому исполняется 70 лет). Два из четырех намеченных абонементных концертов состоялись за последнюю неделю. В первом под управлением Рождественского выступала капелла Полянского (похуже), во втором -- оркестр Московской филармонии (получше).

Программа первого концерта была такова: полузабытая кантата Римского-Корсакова «Свитезянка», пять хоров Танеева, к которым Рождественский смело присочинил собственный оркестровый комментарий, и оратория Рождественского же «Заповедное слово русскому народу» (1994), по существу, являющаяся одним большим комментарием к положенному в ее основу сочинению Алексея Ремизова (1918). Можно сказать, что Рождественский спонтанно нашел своеобразную форму русского пассиона, проиллюстрировав вместо страстей господних страсти русского народа, глубоко депрессивный образ которого изобретательно нарисовал Ремизов. Реки в оратории честно иссякают, конский топот стучит, ветер шумит, цепи звенят. Интернационал и прочие знаковые мелодии не оставляют сомнений в неприятности происходящего. «Подымись, моя Святая Русь. Подыми ярмо свое и иди», -- зловеще заканчивал ораторию Юрий Любимов, привлеченный в качестве чтеца. В следующей программе, куда были включены третья оркестровая сюита Чайковского, «Поэма экстаза» Скрябина и концерт для скрипки и контртенора с оркестром, написанный Гией Канчели полтора года назад для Нью-Йоркской филармонии и Гидона Кремера, лавры чтеца Рождественский собрал сам. Безусловной кульминацией концерта стало художественно продекламированное им поэтическое творчество Скрябина.

Оба концерта, как водится, включали в себя не только пытливо составленную программу, но и подробнейшие комментарии самого маэстро, умудряющегося находить индивидуальную интонацию даже в передаче самых расхожих фактов. Своей доминирующей информативностью комментарии Рождественского напоминают сетевые системы бесконечных ссылок. Кликнешь по выделенному слову -- выскакивает новый персонаж. И так до бесконечности. Анонсируя две программы, целиком состоявшие из продукции отечественных авторов, маэстро умудрился добраться и до григовского четырехручного переложения моцартовской фантазии, и до оккупировавших Америку русских дирижеров, и до женатого на дочери Вагнера Ганса фон Бюлова (на самом деле женатого на дочери Листа, но сочтем эту неточность Рождественского досадной оговоркой). Терпеливая публика узнавала мельчайшие подробности рождения того или иного опуса, слушала бесконечные отрывки из писем и дневников их авторов, удивлялась щедрости мецената Беляева и заниженной самооценке композитора Чайковского, хохотала над анекдотами про танеевскую няню и про самого Танеева, который, по выражению рассказчика, был «неотъемлемой частью московского быта».

Сложно удержаться от того, чтобы и самого Рождественского этой «неотъемлемой частью» не окрестить. Ею он был, есть и будет. Нынешние концерты-экскурсии -- отголосок легендарных программ, служивших отдушиной в застойные годы, когда симфонии Брукнера и Гайдна сопровождались его знаменитыми комментариями. Как выясняется, популярность и авторитетность этого необычного речевого жанра до сих пор не иссякла. Сейчас Рождественский -- едва ли не единственный человек искусства, кроме разве что Жванецкого и Задорнова, речи которого соглашаются слушать. А заодно слушают и музыку -- как бы чудовищно ни комкал слова хор Полянского, как бы долго ни прочищали свои горлышки духовые инструменты оркестра Московской филармонии, как бы сомнительно ни выглядело предъявленное публике творчество самого Рождественского.