Всю свою жизнь Михаил Жванецкий смеялся над любыми проявлениями официоза. Кажется, его гибкая, парадоксальная мысль противится любым рамкам и ограничениям. Что случится с ней, если заключить ее в четырехтомное «Собрание произведений»? Об этом и о многом другом поговорил с Михаилом ЖВАНЕЦКИМ корреспондент газеты "Время новостей" Борис ПАСТЕРНАК в день подписания последней корректуры. Собрание готовит к печати издательство «Время» (наряду с газетой «Время новостей» оно входит в состав Издательского дома «Время»). В продажу издание поступит в марте.

-- Ваша популярность завоевана вашим голосом. Зачем вам напечатанное собрание сочинений?

-- Чтобы быть похожим на других писателей -- это единственная цель. Я бы, может, и ограничился магнитофонными записями, которые есть у людей, или видеоматериалами. Но все время идет спор и у писателей со мной, и у меня внутри -- кто я, писатель я или не писатель? Не знаю сам. Вот я и решил издать четыре небольших томика под названием «Собрание произведений». Четыре томика, которые приятно держать в руке. Это не огромные книги Владимира Ильича или Льва Николаевича, это ближе поэтическим сборникам: мои произведения на одну страничку, максимум на две.

-- И вот вы их собрали. Какое у вас впечатление?

-- Это немножко грустно -- иметь собрание произведений. Но я все время живу от одной грусти до другой, вместо того чтобы жить от радости к радости. Когда вышел телефильм «Весь Жванецкий» -- наглое название, придуманное большими мастерами в рыночной экономике, -- мне это напомнило мужской такой крик: «Я весь твой, Наташа!». Но весь Жванецкий у них не поместился, наверное, еще остался какой-то Жванецкий. Все, что к ним не вошло, будет в собрании.

-- Тома будут называться «Шестидесятые», «Семидесятые», «Восьмидесятые» и «Девяностые». Шутки сорокалетней давности сохраняют свежесть?

-- Должен сказать твердо и четко -- юмор качества не теряет. Юмор вообще не может потеряться, может потеряться несмешная сатира. Салтыков-Щедрин сказал, что за рубль дают полторы марки, а скоро будут давать в морду -- и это никогда не устареет. И даже если у нас рубль будет полноценной конвертируемой валютой -- все равно будет смешно. То, что смешно, останется смешным.

-- Есть писатели, которые тщательно собирают все написанное, листик к листику. Другие, вроде Хлебникова или Венички Ерофеева, о собраниях своих сочинений вовсе не заботились. Мне всегда казалось, что вы ближе к последним. И тут вдруг -- почти полное собрание сочинений...

-- Но это же совершенно не все, несобранного осталось столько же! Огромное количество утеряно, что-то лежит по чемоданам или в маминой одесской квартире. Это все в таком виде подмокшем, и у меня не было желания переписывать, перепечатывать -- нет ни времени, ни сил. Пусть потомки этим занимаются. Остался за бортом весь студенческий юмор, все капустники, которые я писал. Много Райкина осталось. Миниатюры, которые я писал для театра без его участия. А то, что вошло, удалось собрать с помощью Олега Сташкевича, Валентины Сериковой, Саши Сысоева -- мастера мартеновского цеха, живущего в Нижнем Тагиле. Он собирает мои пленки и сам их расшифровывает. Поэтому у него оказалось довольно много из того, что я потерял.

-- Почему-то многие вспоминают ваши концерты в КГБ. Вы тогда были наивны, рассчитывали на совершенствование людей, перед которыми выступаете, или просто хотелось взглянуть на них без страха, увидеть, как они смеются?

-- Вся штука в том, что кто бы меня ни приглашал, я был, как певец, со своим репертуаром. Они же звали меня с тем, что я писал. Я выступал в КГБ в то время, когда работал у Райкина заведующим литературной частью. Все-таки я был автором текстов Райкина, а Райкин был мощной защитой, каменной. И я, видимо, в их глазах был разрешенным человеком. Это, наверное, было «залитованное» творчество, но кое-что я уже читал и из «незалитованного». Они меня звали посмеяться -- обычное желание. Ничего там не было глубже. Один кагэбист сказал мне перед концертом: «Будет приказ -- не спасешься, нет приказа -- читай что хочешь». А как я читал в обеденный перерыв у министров в кабинете? А как я читал в бане, где сидели московские горкомовцы? Я делал это, чтобы себя защитить.

Когда я перестал работать у Райкина, страх окутал меня. Кто заступится? Мама в Одессе, я совершенно один. Такой странный стиль -- вроде бы сатира, хождение по грани. Уже в последние годы жизни Брежнева я читал, невзирая на Главлит, и я имел свой успех. Кончилось все разгромом в Союзе писателей, в литературной среде. Настоящий КГБ был не в зале, где я выступал, настоящим КГБ был секретариат Союза писателей: Верченко -- в Москве, Чепурнов -- в Ленинграде. Вот когда туда вызывали, ты понимал, что сейчас ты лишишься зарплаты, жилья, всего. О тюрьме в те годы, слава богу, речи уже не было... А в аудитории КГБ было нестрашно.

-- Вы сегодня так легко сознаетесь, что боялись, не имели гражданского мужества...

-- Конечно, боялся! Какое, к черту, гражданское мужество! Может, оно и было, но пусть скажут об этом другие, я не могу говорить сам о себе. Но я точно знаю: переходишь какую-то границу -- перестаешь бояться. Когда, к примеру, Барышников убежал, вызывают в КГБ (мы с Мишей дружили) и устраивают настоящий допрос с пристрастием. И все-таки думаешь: ну не бьют же пока, а только заставляют что-то подписать, ты крутишься-крутишься, боишься, но не подписываешь. Разве можно найти мою подпись под каким-нибудь письмом такого рода? А предлагали оч-чень много раз.

-- А в защиту кого-то подписывали?

-- Ничего, к сожалению, не подписывал. Не люблю коллективных защит, особенно если плохо что-то понимаю. Вот если хорошо что-то понимаю, могу подписать. Письмо против первой чеченской войны, например, мы с Юлием Кимом подписали.

-- Собрание ваших сочинений проиллюстрировал Резо Габриадзе. Почему именно он?

-- Потому что я ему нравлюсь. Мне нравится, как он рисует, хотя я и воспринимаю жизнь ушами, а не глазами. А ему нравится, как я пишу. Мне показалось, что получится хорошо. Честно говоря, пробовал еще параллельно поискать, но все не то. Думал, художников-одесситов как-то удастся привлечь, но не получилось. Резо самый мощный.

-- Такие быстрые «почеркушки» пером -- это близкий вам творческий метод?

-- Да, мы вообще с ним очень близки. Его Кутаиси и моя Одесса очень похожи. Тот же юмор этих дворов, кутаисских и одесских, крики, женские вопли, скандалы, нищие, оборвыши, торговцы, спекулянты. Когда он рисует, он как будто знает, где я рос.

--Где у вас сейчас более благодарная публика -- в России или за границей?

-- Хорошая публика и тут и там, но за границей сейчас моей публики гораздо больше. Туда уехало много интеллигенции, много программистов. В Америке на концерты приходят люди, которые работали в «почтовых ящиках». Это была моя публика. Эти «ящики» сейчас в Калифорнии, в Кремниевой долине, в индустриальных городах, в Детройте -- туда приходит аудитория, которую здесь я потерял. А здесь... Осталась прекрасная публика в Киеве, в Москве, в Петербурге. На концертах собирается иногда жлобоватая, но все-таки, к счастью, не на моих. Но я вижу эту публику на чужих концертах, и вы ее видите тоже. Страшновато иногда становится, как артисты еще живы.

-- Может, каждый артист имеет публику, которую заслуживает?

-- Не хочу об этом говорить -- мне жить с ними дальше. Мы постоянно встречаемся на фестивалях, они относятся ко мне с любовью. Поэтому без фамилий. Но если говорить о сегодняшнем юморе с эстрады, то это называется «опустили публику, а теперь догоняют». Она стремительно катится вниз, а выступающий ее догоняет, чтобы еще что-то сказать. И получить успех. Этот жалкий успех -- в самом низу, потому он так и раздражает. Они мне иногда говорят: «Миша, ты никогда не был силен юмором, философски -- да". Делают мне такой комплимент. "А сейчас посмотри, сколько смеха». И я действительно смотрю: переодетые в женское платье ребята вызывают гомерический хохот зала, соревноваться с этим невозможно. Ты уже проиграл. Ты выходишь на сцену, и кого ты собираешься завоевать? Размягченных, почти выпивших, почти вдрабадан пьяных от «простого юмора» людей? Они же просто раздеты, ты их не оденешь. Как ты можешь в бане людей одеть? Вот что я ощущаю, когда выхожу на сцену после теперешних юмористов. Я думаю, мы просто должны пройти этот этап. Очень странно: советская власть кончилась, массы двинули в искусство, и всюду властвует самый простой, самый низменный вкус. То есть отсутствие вкуса оказалось очень удобным.

-- А ваша публика -- те, кто не уехал? Она тоже опустилась?

-- Нет, «опускание» не всеобщее. Наши люди есть, но они нечасто ходят на концерты -- нет ни денег, ни особого желания сейчас смеяться. Но я думаю, что им близко все, что я говорю. И я пытаюсь появляться на экране, чем-то все-таки снабжать их. Вот выйдут книжки -- это тоже мое послание к ним.

-- А рейтинги своих телепередач вы знаете?

Нет, я этим не интересуюсь. Потому что я знаю -- буду переживать. Опять начнется соревнование. Мне покажут рейтинг Петросяна (эту фамилию можете напечатать) и рейтинг мой, и я буду переживать. Я не буду знать, что мне делать, а мне нужно это знать. Рейтинг -- это послание тупых тупым.