Алексей Говорухо поставил эту пьесу на этой сцене уже во второй раз. Первый раз это случилось в середине 70-х. Говорухо был тогда главным режиссером театра, и его «Разбойники» вызвали большой резонанс. В спектакле клокотал социальный пафос, темные силы ассоциировались с фашизмом, и чувствовалось, что постановщик -- человек с активной гражданской позицией. Шли годы. В Театре Пушкина один за другим сменялись главные режиссеры, а в стране и вовсе наступила другая эпоха, но любовь Говорухо к шиллеровским «Разбойникам» и театру монументальных форм осталась прежней. Правда, несколько изменился взгляд на пьесу.

Все эти годы бывший главреж продолжал размышлять над юношеским произведением немецкого романтика и пришел к выводу, что смысл произведения не в прославлении террора и мятежа, а в призыве к покаянию, и что «братья Мооры не просто родные по крови, они две стороны одной медали». Эти выводы, подробно изложенные режиссером в программке, заставили его ввести в спектакль фигуру Христа. Все три часа в правом углу сцены стоит большое, в человеческий рост, деревянное распятие, к которому то и дело обращаются взоры персонажей пьесы и на которое в пароксизме отчаяния прыгает благородный разбойник Карл фон Моор, чтобы крепко обнять принимающего крестную муку Спасителя за шею. Однако если не считать этой душераздирающей сцены и финального восхождения Карла на плаху, на которой он покаянно преклоняет колени, радикальное переосмысление раннего Шиллера в духе позднего Достоевского, равно как и превращение социального пафоса в религиозное морализаторство разглядеть в спектакле практически невозможно. Потому что, несмотря на все концептуальные усилия постановщика, Карл все равно выглядит у него благородным борцом за правое дело, Франц -- коварным злодеем, Максимилиан фон Моор -- страдающим отцом, Амалия -- преданной возлюбленной, а разбойники в рокерском прикиде (у Шпигельберга даже татуировка на плече) -- участниками агитбригады. Эстетика четвертьвековой давности оказывается сильнее созвучных новому времени деклараций. Несмотря на желание Говорухо сделать вторую редакцию спектакля сложной и противоречивой, она все равно оказывается простой, как сказка для детей старшего дошкольного возраста.

Сказочные мотивы особенно дают о себе знать в сценографическом и звуковом оформлении «Разбойников». Действие спектакля словно бы происходит в каком-то волшебном лесу, населенном разного рода чудищами и зверьем. То кажется, что кричит кикимора, то мерещится, что ухает сова, то отчетливо слышен смех лешего. Режиссер твердо и давно -- видимо, еще с советских времен -- усвоил, что нагнетать драматизм можно исключительно при помощи громких звуков и ярких вспышек света. Основными элементами сценографии являются хрупкая конструкция с перилами и лестницей, по которой герои без устали бегают вверх и вниз, и задник с какими-то светилами. На этом заднике каждые десять минут зрители видят всполохи зарниц, молний, пожарищ и иных огненных катаклизмов. Оглушительно гремит гром. Практически не умолкая играет музыка, словно бы написанная Александрой Пахмутовой к какому-нибудь фильму Александра Роу. В ней и задор, и былинная протяжность. Кажется, что еще чуть-чуть -- и Карл Моор выйдет на сцену в буденовке, а его брат Франц превратится в Кощея Бессмертного. Даже звучащая в лирические моменты арфа кажется гуслями. И то, что у всей этой истории не оказалось счастливого конца, выглядит чистой случайностью. Получается не парафраз «Преступления и наказания» (чего, по всей видимости, и добивался режиссер), а перепевы сказаний об атамане Кудеяре.

Утешает лишь одно. Говорухо в период безвременья пригласило старое руководство театра в надежде, что ему удастся повторить успех давно минувших лет. Теперь в Пушкинском новый главреж Роман Козак. Что станет при нем с одним из самых несчастливых театров Москвы, гадать пока сложно. Но смею предположить, что подобные дежа вю этой сцене в ближайшее время все же не грозят.