Когда пытаешься объяснить, кем был Вадим Эразмович Вацуро, "правильные" слова звучат мертво. Разумеется, он был великим историком литературы. Но что такое "величие" литературоведа? Сумма знаний? Мастерство текстолога? Выверенность гипотез? Сочетание интуиции, вкуса и самоконтроля, страхующее от строительства "воздушных замков"? Уверенность, что за каждым "фактом" скрывается смысл? Объемное и дифференцированное видение как "своей" эпохи (для В.Э. это конец XVIII -- середина XIX века), так и общего контура европейской культуры? Все это у В.Э. было. И без этого не было бы его свершений -- идеальных изданий Дельвига и Дениса Давыдова, статей, передатировок, текстологических новаций, комментариев, "Лермонтовской энциклопедии" (душой этого коллективного труда был Вацуро), книг об альманахе "Северные цветы" и салоне Софии Пономаревой, "элегической школе" и николаевской цензуре. (Написанную в соавторстве с М.И. Гиллельсоном книгу "Сквозь умственные плотины" -- вышла в 1972 году! -- нельзя охарактеризовать лучше, как словами Пушкина об "Истории государства российского", что стали названием соответствующей главы "плотин", -- "Подвиг честного человека".) Но почти то же можно сказать и о других крупных гуманитариях конца ХХ века.

Все дело в этом "почти". Были (и есть) филологи, столь же умело работающие в архивах, не менее внимательные к "мелочам", мыслящие с не меньшей энергией... Даже людей, владеющих не меньшим историческим материалом, мы видели. (Правда, их очень мало.) Но не было ученого, в котором все это сочеталось бы так органично, как у Вацуро. И который при этом так бы "прятал" свое «я».

Люди, знавшие В.Э., вспоминают артистичного "председателя бесед", мастера блестящих экспромтов и инскриптов, рассказывают о его умении очаровывать и разрешать шуткой конфликтные ситуации. Все правда, но, читая труды Вацуро, ощущаешь лишь легчайшее веянье его юмора, бытового обаяния, речевой манеры -- разом ласковой и ироничной. Этого как бы и нет, но есть! И не только для тех, кто был счастлив хоть изредка общаться с В.Э., -- при первой встрече меня изумило, как "похож" Вацуро на свои работы, хотя, штудируя их, я вовсе не обращал внимания на "образ автора".

Наши крупнейшие ученые зримо "харизматичны". Понятно, сколь узнаваемы были (не только в каждой статье -- в каждой реплике!) Ю.М. Лотман или Н.Я. Эйдельман. Но разве менее ощутимы жизнестроительные стратегии (и сопутствующие им мифы) С.С. Аверинцева, А.М. Панченко, В.Н. Топорова, Б.А. Успенского? Разве меньше присутствуют их личности в самых академичных трудах? Да что говорить, если "схимник научности" академик М.Л. Гаспаров под видом "Записей и выписок" публикует гибрид "символа веры (безверья)" и романа воспитания, герой которого -- автор, занятый мучительным самоанализом?

Вот этого-то в Вацуро не было. Он не стремился облегчить (или усложнить?) жизнь будущим историкам, выстраивая свой "образ". Он не "расстегивался" и, видимо, многое не считал нужным договаривать. Обстоятельства последних лет (в том числе тяжелый недуг) сыграли свою роль, но только ли в них дело? У В.Э. остались неопубликованные статьи (иные напечатаны посмертно), он не завершил монографии о "готическом романе" в России, не сделал статьи о Пушкине для родного ему словаря "Русские писатели. 1800--1917" (выяснилось, что четвертый том завершается "Погодиным", «до пятого когда еще дело дойдет» -- и В.Э. "временно" отложил работу), не написал (и, кажется, в планах не держал) монографии о Лермонтове. Меж тем Лермонтова В.Э. знал как никто -- голова кругом идет, когда пытаешься представить себе эту книгу. Да и пушкинскую статью в словаре.

Парадокс, но последний великий пушкинист не был "пушкинистом по преимуществу". И не только потому, что любил заниматься "малыми писателями" (это профессиональная норма, а превращать ее в дубину для разрушения ценностной шкалы В.Э. был не склонен). Иногда кажется, что предпушкинский период, с одной стороны, и время Лермонтова -- с другой, интересовали его больше. Иногда -- что было тут особое целомудрие. Потому подходить к Пушкину он любил "со стороны": от Аркадия Родзянки и Александра Крылова, от Бомарше и готического романа, от книги Вяземского о Фонвизине и мемуаров современников. Потому молодой (якобы изученный) Пушкин был для В.Э. не менее важен, чем автор "Медного всадника": событием стал подготовленный В.Э. первый -- "лицейский" --том академического собрания.

В.Э. год как нет. Нет пока и второго пушкинского тома, над которым он работал. И хорошо, что нет, что коллеги Вацуро верны его принципам: тщательность, точность, взвешенность решений. Только бы не торопили, не шаманили про "наше все". А ведь так и идет. Пушкинисты уже услышали, что они "завалили" издание (не поспели к юбилею), -- услышали от академического начальства и юрких "коллег", всегда готовых "выправить ситуацию". Окрики (с оргвыводами) зазвучали после смерти В.Э. При нем не смели. И не умри он, не посмели бы. (Так современники казни декабристов говорили: был бы жив Карамзин, не повесили бы пятерых мятежников.) Может, опомнятся радетели "Пушкина для народа"? Мудрено ли сообразить: коли при В.Э. дело шло медленно, то в его отсутствие оно должно делаться еще медленнее. Если не хотим мы повторения сюжета 1937 года (тогда "погрязших в мелочах" пушкинистов поставили на место, а академическое собрание вышло без "не нужных народу" комментариев). Если не хотим расплющить великую культурную традицию, что жила в душе, работах, разговорах, человеческом стиле Вацуро.

Без В.Э. нашей пушкинистике худо. Да и всей русской культуре. Он был человеком "легкого дыхания", и потому при нем воздух культуры, словно сам собой, становился свежее. Понадеемся, что память о Вадиме Эразмовиче даст нам силы сберечь хоть что-то от этой бодрящей, легкой свежести.