Ну не хотел я регистрироваться в Москве. Я тут работаю и живу, с перерывами, с 89-го года. Прежде была не регистрация, а прописка, получить которую я не имел никакой законной возможности, так что жил и трудился в Москве незаконно. Потом настали новые времена, Дзержинского сбросили с пьедестала, приняли новую Конституцию, прописку отменили, и я начал существовать в Москве вполне легально. Потом столица снова защитила свои прелести некой самодеятельной, уже противоречащей Конституции пропиской -- регистрацией. И мы как бы поменялись с Москвой местами -- теперь я жил в столице в соответствии с Основным законом России, а она требовала от меня незаконных шагов. Так что я имел полное моральное право этими требованиями пренебречь. А когда незарегистрированная коллега из «Коммерсанта» Вероника Куцыло выиграла дело против московских властей аж в Конституционном суде России, я понял, что теперь защищен от произвола не только морально, но и юридически.

Пьяный воздух свободы сыграл со мной злую шутку -- я расслабился. И когда сотрудница отдела кадров спросила меня, не соизволю ли я -- сугубо для облегчения делопроизводства! -- получить московскую регистрацию, я зачем-то согласился. Это ведь теперь не разрешительная система, убеждал я сам себя, а всего лишь уведомительная. По сути дела, я должен просто сообщить властям, что приехал в Москву и живу по такому-то адресу. Налоги плачу, свою зарплату оставляю в московских магазинах и коммунальных службах -- именно о таких гостях и мечтает, насколько мне известно, любой крупный город мира. Конечно, в этом объяснении была доля лукавства -- ну и послал бы такое сообщение почтой, если все так просто. Но соблазн считать, что ты теперь существуешь в цивилизованной и свободной стране, все же очень велик.

И вот вдвоем со старым знакомым Владимиром Емельяновичем, хозяином квартиры, в которой я живу, мы отправились в ЖЭК, где легко собрали все необходимые справки, а я заплатил несколько сотен рублей. Полюбопытствовав, на что пойдут мои деньги, я получил вполне логичный и столь же абсурдный ответ: на организацию службы регистрационных услуг. Об услуге, за которую я заплатил, я никого не просил, ну да что уж теперь придираться.

Но квартирная служба оказалась лишь предварительным этапом, саму регистрацию делает, оказывается, участковый инспектор, к которому мы тоже должны были зайти вдвоем. Я, грешным делом, забежал вечерком один -- потолкую, думаю, с милиционером, покажу бумаги, может, не придется зря гонять Владимира Емельяновича, который живет сейчас в загородном доме. Дежурного участкового я застал, но за порог он меня, к моему удивлению, просто не пустил. О том, чтобы поговорить, не было и речи -- едва я раскрывал рот, он опережал меня: «Прием граждан в среду, с 18.00 до 20.00».

Ладно, подождал до среды, вызвал Владимира Емельяновича, попал наконец в «опорный пункт правопорядка» на улице Сумской, 8, где идет прием граждан. Там, как входишь в коридор, над дверью комнаты участковых инспекторов -- словно надвратная икона -- портрет Феликса Эдмундовича. Спутник мой дернулся: «Ну до каких же пор!» Я попросил его придержать эмоции. Участковый лейтенант спросил адрес и показал на другую дверь: «Вам к старшему».

К капитану Михаилу Николаевичу Веденкову, как было написано на дверной табличке, стояла и сидела небольшая, но колоритная очередь. Прикинув, кем бы могли быть эти люди, я решил, что столь просительное и заискивающее выражение на лицах некоторых, то, как они сразу же вскакивали со стульев, едва капитан выходил из кабинета, выдает в них условно осужденных или досрочно освобожденных, которые в урочный день пришли в милицию отмечаться. Теперь я понимаю, что был к людям несправедлив. Вероятно, они пришли по тем же делам, что и мы с Владимиром Емельяновичем, только уже не в первый раз.

Через час после начала приема, когда мы уже стояли у заветной двери, капитан Веденков выглянул из кабинета и спросил: «Кто ко мне?» Все загомонили, привлекая к себе внимание начальника, но его цепкий глаз высмотрел в конце очереди парня с серьгой в ухе. «Так, -- сказал капитан, -- помолчите. Вот товарищ краску принес, он и пойдет первым». Товарищ с бидоном стал протискиваться мимо нас, и тут Владимир Емельянович возмутился: «Нельзя же без очереди, товарищ капитан. Мы первые стоим, торопимся». Капитан -- веселый, полный, в расстегнутой рубашке -- немедленно обратил на него внимание: «А вас, -- сказал он, -- я, пожалуй, вообще не приму». «То есть как не примете?!» «А вот так, не приму. Можете на меня жаловаться -- имеете право». И скрылся за дверью.

Когда из кабинета, пятясь и кланяясь, вылез парень с серьгой и уже без краски, я вошел-таки к капитану и втянул за собой Владимира Емельяновича, сказав, что мы вдвоем, по поводу моей регистрации. Капитан тоже спросил адрес и с улыбкой заявил, что сотрудник, который должен нас принять, сейчас в отпуске. «Но нас к вам послали, вы ведь, вероятно, вместо него», -- пытался я как-то спасти визит. «Я же сказал, что с вами говорить не буду», -- подвел капитан итог беседы. Владимира Емельяновича, которого я уже не мог сдерживать, наконец прорвало: «Как вы смеете! Мне шестьдесят лет, я на Севере жизнь проработал...» «Я же сказал, -- ласково отвечал ему капитан, -- имеете право жаловаться».

Таким образом, «уведомить» милицию о том, что я прибыл в Москву, мне не удалось, и больше я в «опорный пункт правопорядка» не пойду -- не хочется приобретать то выражение лица, которое я наблюдал у людей в очереди. Возможно, мы и показались капитану Веденкову не подходящими для регистрации личностями именно ввиду отсутствия этого выражения. Они с Феликсом Эдмундовичем, вероятно, по сей день считают нас освобожденными условно. То ли память о былом так сильна, то ли капитан верховым чутьем уловил какие-то новые веяния...