Год с небольшим с момента прихода Путина к власти для отечественного интеллектуала, привыкшего оперировать в анализе, по меньшей мере, эпохами -- Брежнева, Горбачева, Ельцина, -- слишком малый срок. Поэтому и реакция на происходящее нынче в стране исходит больше из сферы ощущений, из области подсознательного. И эти ощущения, формируемые на основе импульсов, посылаемых властью обществу, сегодня не только неоднородны, они порой совершенно противоположны. Причем, даже среди представителей одних и тех же социальных групп.

Интеллигенция начала рефлексировать первой -- в силу естественной привычки пристально вглядываться в происходящее и строить прогнозы, собирая картину будущего, словно пазл, из фраз, случайно или не очень оброненных представителями власти. Кому-то в потоке патриотических речей о безоговорочных приоритетах нации, государства, о диктатуре закона мерещится возврат к тоталитарным конструкциям, знакомым и по нашей, и по немецкой истории 30--40-х годов. (Что в принципе неудивительно: полторы последние эпохи страна во многом впитывала западные ценности, среди которых на первом месте, по меньшей мере, декларативно -- индивидуальные свободы и права граждан.) А кто-то, связывая в цепочки события последних месяцев, наоборот, видит очищение власти от закрепившегося за ней в ту же эпоху клейма корыстолюбия и беспринципности, возврат страны к исконным ценностям и традициям.

Общество же в целом настроено выжидательно. Люди ждут подтверждения произнесенных уже слов действиями. Кстати, картина ощущений, сложившаяся в ходе недавнего опроса Всероссийского центра изучения общественного мнения, почти полностью совпадает с полученной социологами в 1997-м: та же в обстановке внешнего экономического благополучия, через год после президентских выборов и за год до августовского дефолта.

Мы публикуем несколько, на наш взгляд, наиболее типичных мнений о новом времени, высказанных известными представителями науки, культуры и образования и в определенной мере представляющих своеобразную социологию общественной атмосферы, в которой мы живем.

Надо рыть канал с двух сторон

Владимир ДАШКЕВИЧ, композитор:

-- Главное обвинение, которое можно выдвинуть в адрес Бориса Ельцина, -- это то, что он не провел целенаправленного перепрограммирования, не провел масштабного процесса по аналогии с Нюрнбергским, в стране не уничтожены прежние советские установки. Страна не прошла покаяние в том, что уничтожены около 100 миллионов соотечественников. Примеры такого программирования нам известны -- достаточно вспомнить жесткое поведение американцев в Германии и Японии после окончания второй мировой войны, когда им удалось ввести в подсознание демократические установки. Что введешь, то и получишь -- это очень важно для наших новых времен.

Теперь коллективное бессознательное России, в котором уже отложены демократические принципы и установки, ищет в своей исторической памяти опыт, который позволил бы эти установки развить. Единственный демократический опыт у нас -- февраль 1917 года, к которому наше сознание и пытается вернуться. Можно сказать, что, листая страницы исторической памяти, мы теперь с некоторым ускорением двигаемся назад. При Ельцине мы прошли путь от Горбачева до Брежнева, а теперь мы начинаем повторение пути от Хрущева до Сталина.

Фигура Путина -- противоречива. В нем соединяются реформаторские качества Хрущева и стремление к диктатуре Сталина. Сейчас задача демократической части общества, которая достаточно сильна, -- борьба за президента. Путин -- человек, который формируется на своем посту, у него нет законченных, окончательно сформулированных установок. С одной стороны, он, конечно, бывший офицер КГБ, но с другой стороны -- это человек, который 16 лет прожил в Европе. Если его жестко ломать о колено, желаемого результата мы не получим. Мои встречи с Владимиром Путиным оставили у меня впечатление, что у него хорошая память, и если его хорошо информировать, вести с ним идеологический диалог, то хороший результат возможен -- он умеет слушать и прислушивается к тому, что ему говорят, он человек, быстро схватывающий ситуацию. Весь вопрос в том, кто на него будет влиять. А правильный выбор президенту сейчас предложить некому -- все правые лидеры по-прежнему ссорятся друг с другом, интеллигенция вообще впала в состояние некоего пассивного безразличия. Тем временем коммунисты все активнее приветствуют Путина, они ведь опытные специалисты по работе с коллективным бессознательным. Это очень нехорошая и тревожная тенденция.

Тем не менее я не боюсь и не собираюсь уезжать, мне кажется, что принципиальное преимущество демократии уже закрепилось у нас на подсознательном уровне, Россию уже давно вполне можно понять умом, она прогнозируема и анализируема. Я чувствую истерическое настроение, которое проявляется сейчас в обществе, люди начинают паниковать. Но у меня оно несколько иное. Надо трезво и без истерики рыть канал с двух сторон -- нам и президенту, пока мы еще можем договориться. Если не успеем -- бояться мне тоже нечего: я ведь пережил реальный сталинизм, моего отца первый раз посадили, когда мне было 4 года, второй раз его забрали, когда мне было 14, и я хорошо помню обыск, арест, как все это было. У меня эти вещи страха не вызывают, я тогда не боялся, с какой стати мне бояться сейчас? Другое дело -- те, кто к этому не готов, те, кто не знает, что это такое. Вот за них я чувствую беспокойство.

Мы -- другая Европа

Владимир ЯДОВ, социолог:

-- Хотите не хотите, но без легитимации в массовом сознании властных государственных структур российские реформы обречены на неэффективность. Имеется в виду не навязывание власти, не страх перед милиционером или гэбистом, а признание власти, принятие власти избранного. Наверху должен сидеть не пахан, а тот, кому мы реально доверяем. Сильное государство -- вовсе не синоним чиновничества, но, напротив, олицетворение власти закона. Макс Вебер назвал власть легитимированным насилием. Все верно, насилие неизбежно -- если оно не передается власти, оно передается криминальным структурам.

Единственно возможной целью российской трансформации так или иначе должно быть то, что называют социал-демократической политикой в перераспределении доходов граждан. Из российской истории и сознания следует идея справедливости. Если мы все время будем остро чувствовать социальную несправедливость, никакой трансформации опять-таки не будет. Сомнительно, что западная модель, согласно которой преуспевающий в силу своих талантов и усердия достигает благополучия, уже завтра восторжествует в нашем обществе. Успех и благополучие в наших конструкциях социальной реальности традиционно связывается либо со счастливыми обстоятельствами, либо с попранием нравственных основ. Представление о том, что удачливый и благополучный должен делиться с менее удачливыми, присутствует четко. К тому же Россия -- это не только люди, но и регионы, их огромное неравенство предполагает справедливое распределение ресурсов. А наше руководство вводит для всех единую ставку подоходного налога, чтобы платили все одинаково -- и бедные, и богатые. Технически это, возможно, и правильное решение, но для успешной социальной трансформации такие вещи недопустимы.

Ни одна успешная трансформация невозможна без внятной мобилизационной идеологии. Вспомните Германию после войны, объединенную идеей антифашизма и демократии, или Франко в Испании, который объявил, что все равны -- и правые, и левые, и даже открыл общее мемориальное кладбище участников гражданской войны. У нас же такой идеологии до сих пор нет. Почему-то вдруг стало принято считать, что человек должен сам отвечать за свою судьбу. Но мы ведь -- другая Европа, для нас это совершенно не свойственно. Именно поэтому начались все наши несчастные сбои.

Идеология, безусловно, должна быть, но какая? Она не может быть придумана и внедрена «сверху», такая идеология «произрастает сама по себе» из доминирующих общественных настроений, из массовой психологии. Из нашей массовой психологии произрастает идея сотрудничества и взаимопомощи, идея социальной справедливости. Не в том варианте, как понималась она большевиками, -- что справедливо кокнуть богатого, потом повесить попа, перегнать, догнать, вооружиться, деревню совсем не кормить, но танки делать. А в нормальном варианте современного социального государства. Никакое не православие, которое в последнее время стало слишком навязчиво претендовать на роль новой российской идеологии, -- оно вызывает слишком другие ассоциации, а именно идея социальной справедливости.

Насколько реальна перспектива кристаллизации такой идеологии? Она вполне возможна, но, скорее всего, произойдет она при очередной смене поколений. Рональд Ингельхард в течение 40 лет с конца 60-х годов проводил исследования европейской и общемировой структуры ценностей. Он пришел к выводу, что в тех странах, где имела место трансформация, сопряженная с коммуникативным разрывом поколений, как, например, в послевоенной Германии, -- система ценностей молодых людей 16-летнего возраста спустя 15 -- 18 лет становится доминирующей во всем обществе. Там, где такой трансформации не было, даже после студенческих революций 60--70х годов все их участники стали нормальными обывателями, вросли в социальную среду и ничего по существу не изменили. Если говорить о системе ценностей наших молодых людей в этом возрасте, то большое специальное исследование не проводилось. Однако из нескольких экспертных опросов можно сделать вывод, что молодежь в крупных центрах вполне прозападная, глубинка несколько более традиционна, но вся молодежь в целом гораздо более демократична и либеральна, чем старшие поколения. Они уже не зависят ни от кого, даже от мамы с папой -- сами выбирают, где им учиться, кем и как работать. Система ценностей у них уже совсем другая. И своих детей они будут растить уже по-другому, и сами они станут -- и уже становятся -- журналистами, чиновниками и политологами. Это похоже на правду.

Слово и дело президента

Наталья БЕХТЕРЕВА, директор Санкт-Петербургского Института мозга:

-- Мне кажется, сейчас у большинства людей появилась совершенно реальная надежда на изменение к лучшему. Я имею в виду в первую очередь экономическую ситуацию. Есть ощущение, что намечаются, наконец, реальные пути выхода из экономического кризиса. Самое главное для меня то, что решения выполняются, что сегодня многое делается для того, чтобы следить за этим. Государство становится если еще и не правовым, но более предсказуемым.

Надо сказать, я была оптимисткой и при Ельцине -- при том, что страшно многое мне не нравилось. Но для меня была важна свобода слова. Не идеальная, но все-таки гораздо большая, чем мы привыкли иметь. Что теперь? Я, несмотря на все попытки доказать, что над ними витает угроза свободе слова, реально не вижу в позиции власти этого. Допускаю, что, возможно, подспудно происходят такие события, которые могут реально вылиться в цензуру. Но непосредственно верховная власть, мне кажется, не направлена на ограничение свободы прессы. Хочу быть честной. Сегодня в эфире не идут передачи Доренко. И есть попытка истолковать это как давление на телевидение. Доренко, безусловно, человек талантливый. Но он часто бывает ненужно грубым. И мне бы не хотелось такой свободы: с ненужной, избыточной грубостью ругать с экрана все и вся. Хотя все же кое-что интересное в этих передачах было...

Теперь о стороне духовной. Мне кажется, здесь не все благополучно. Я не знаю, что означает визит президента к Солженицыну, значимый или не значимый там состоялся разговор. Но я бы хотела, чтобы с деятелями культуры, искусства, с деятелями науки у нашего правящего аппарата -- президента и правительства -- было больше контактов. Это действительно важно. Ведь наша страна по многим позициям держала приоритеты в научной области, мне, естественно, наиболее близкой. И могу сказать, что на моих глазах, к ужасу моему, за десять лет все разрушалось. Погибали институты, люди уезжали за границу... Да что говорить! Мне бы очень хотелось, чтобы здесь был совершен решающий шаг. Это, конечно, сильно зависит от экономики. Но и не только от нее -- зависит от отношения государства к науке и культуре.

Стало неинтересно читать газеты

Борис СТРУГАЦКИЙ, писатель:

-- Что ж, нынче, как мне кажется, стало поспокойнее. Появилось ощущение некоторой стабильности. Вероятность того, что не сегодня-завтра разразится политический или -- не дай Бог! -- экономический кризис, уменьшилась. Власть активна, и деятельность ее внушает известный оптимизм: реформы вроде бы продолжаются, необходимые законы вот-вот будут приняты, поворот назад, похоже, не состоится. Как следствие, стало неинтересно читать газеты. Политические скандалы кажутся притянутыми за уши, критика власти -- как бы натужной, и все это вместе воспринимается, скорее, как некий нарочито шумный медиаспектакль.

И в то же время ощущение зыбкости и неуверенности тоже присутствует, никуда оно не делось. А вдруг цены на нефть резко упадут? А вдруг президент действительно задавит независимое телевидение? А вдруг рванет где-нибудь в N-ской губернии? Но подобных страхов стало вроде бы меньше, они сделались привычными и ушли на второй план. Ежедневные заботы решительно выдвинулись на первый.

Вообще-то, так и должно быть. Знаменитый лозунг «если ты не будешь заниматься политикой, то политика займется тобой» годится только для Времени Перемен. А мы оттуда постепенно выползаем: время бросать камни, кажется, заканчивается, начинается время строить дом.

Сизифов труд

Евгений СВЕРДЛОВ, директор Института молекулярной генетики:

-- Как все люди, которые заняты делом, я живу внутри своей профессии. Я почти не смотрю телевизор -- некогда. А сужу обо всем по своему делу -- как оно откликается на то, что происходит в стране. Улучшается ситуация для моего дела или нет. А то дело, которым занимаюсь я и мои коллеги, научные работники, как это и происходит в нормальных странах -- есть один из важнейших государственных приоритетов. Я говорю не о моей науке конкретно. Если государство нормальное, то первое, чем оно занимается, -- поддержанием своей науки. Потому что понимает: это основа его развития на десять, двадцать, сто лет вперед. У нас этого нет, значит, государство не заботится о перспективе. И я не вижу никаких предпосылок для того, что оно собирается начать эту свою заботу.

По сути, для нас, для людей моего круга, с наступлением нынешних времен не изменилось ничего. И это естественно, потому что для нас изменения могут наступить только тогда, когда науке будут давать деньги. Меня совершенно не интересует, что происходит в Думе, абсолютно не волнует, что и о чем говорит президент. Меня печалит главное: как уезжали от меня мои ученики в Америку, так и продолжают уезжать. И будут уезжать впредь. Поэтому, как при Ельцине я был Сизифом, неизвестно за что наказанным, так и остаюсь Сизифом. Я постоянно вталкиваю камень на гору -- это мои ученики, которых я поднимаю на ноги, -- и постоянно этот камень скатывается вниз -- они уезжают. Я не вижу для своих учеников никаких перспектив работать в России. И я не вижу никаких перспектив для улучшения ситуации в моей науке. Потому не вижу перспектив и для себя. Я сижу здесь постольку-поскольку. Меня связывает долг -- не уезжать из страны в трудное для нее время. Как-то совесть не позволяет уехать. Хотя страна делает все для того, чтобы всех нас, интеллектуалов, отсюда выпереть.

Ничего у нас не изменилось. На место одних пришли другие, но эти другие, на мой взгляд, ничем не отличаются от тех, что были. Ничем. Это определенный слой людей, которые уже давно управляют нашим государством, у которых нет ни кругозора, ни достаточного образования для того, чтобы заниматься управлением такой сложной системой, как государство, и которые к тому же не имеют достаточного морального запаса.

Поэтому сегодня я стараюсь руководствоваться идеями чучхе. А главная идея чучхе -- рассчитывать только на свои собственные силы.

Человек перед аквариумом

Виктория ТОКАРЕВА, писатель:

-- То время, в котором мы когда-то жили, ушло безвозвратно, оно больше не вернется. И я этому рада. Конечно, пятнадцать лет для истории -- мало, мы еще не ушли от дикого капитализма. Но если бы даже власти задумали повернуть назад, общество не даст этого сделать.

Я во всех временах ощущаю себя одинаково. Потому что я пишу книжки. И это именно то, чего я хочу, что мне интересно. Да, жизнь меняется, и книжки мои меняются тоже, но я все равно пишу то, что считаю нужным. Как может не радовать жизнь? Она меня удивляет каждый день. Живу я за городом, живу нормальной частной жизнью. Не вникаю в перипетии и интриги властной жизни -- меня туда и не пускает никто. «Ту жизнь» я вижу только по телевизору. Там бывают неплохие программы, мне интересны информационные и даже политические. Но я при этом в роли человека, который стоит перед аквариумом и смотрит, как плавают рыбы.

В отличие от многих Путину я верю, мне он нравится. Дело в том, что я работаю со словом, и мне очень важно, как человек звучит. Путин говорит прекрасно. Горбачев, например, говорил ужасно: путался в собственных словах, и лишнего текста у него было процентов шестьдесят. У Ельцина лишнего не было, в выражении мыслей он был прост -- прост, как лопата. А Путин говорит хорошо. И я не вижу в его словах лукавства. Путин еще недостаточно сделал для того, чтобы меня разочаровать.

Вот пример с подводной лодкой. Сейчас говорят о том, что лодка взорвалась сразу и вся, погибли сразу и все. А что касается той лжи, когда все случилось -- связь, перестукивание, попытки спасения, -- кому это было нужно, не знаю. Путину, я полагаю, было ясно сразу: погибли все. Да, молчал. А что тут скажешь? Ведь люди, которые опускаются под воду, это офицеры, это же не школьники на экскурсии. Этот риск заложен в их профессии. Хотя ужасно, конечно, жалко их матерей, их жен, детей, близких.

А все кругом: ах, Путин, эх, Путин! Как будто Путин виноват, что взорвалась лодка, как будто он виноват, что сгорела телебашня. Путин -- всего лишь человек. Действительно, все случилось в его правление. Но сваливать все на одного -- это в русском характере: ты президент, значит, тебе хорошо, так пусть тебе будет похуже.

Я не очень верю, что Путин начнет душить свободу слова. Да и вряд ли это у него получится. Общество уже изменилось. Есть такая жуткая телереклама, когда все идут с залепленными глазами, а потом эта штукатурка ссыпается с глаз. Так вот, нечто похожее произошло и с нашим обществом. У всех глаза-то уже раскрылись, снова залепить их будет трудно. Я так думаю. Но могу и ошибаться.

Единственное, что меня огорчает, -- беззащитность человека. Я знаю, что меня могут обмануть, и никого не найдут. Я знаю, что меня могут убить, и никого не найдут. Человек в правовом отношении по-прежнему бесправен, у него нет никакой защиты. Вот это -- грустно.

Самоощущение зависит не только от политики

Александр ТУБЕЛЬСКИЙ, директор школы:

-- Изменения, происшедшие в обществе в последние годы, не вызывают оптимизма. У людей возникла тяга к «сильной руке», а власти на волне этой эйфории закручивают гайки. Народ выбрал то правительство, которое хотел, и те, кто хотел чего-то другого, не могут этому препятствовать. Интеллигенции и людям, которые болеют за эту страну, остается только задавать народу вопросы, над которыми нельзя не задуматься. Вопросы о хозяине и рабе, о свободных людях. Говорить о том, что если ты что-то рушишь в своей стране, ты не можешь не думать о детях и внуках, которым здесь расти.

Больше всего меня беспокоит несоблюдение основного права человека -- права на свободу слова. Не будет его -- не будет ни справедливой социальной защиты, ни права на участие в делах государства, ни общественного контроля. Я разделяю идею гражданского общества, но не вижу в действиях власти и правительства хоть что-то, что позволяло бы вырастить такое общество. Почему со мной как с гражданином страны никто не советуется, например, на что потратить деньги -- еще на одну подлодку или на ремонт школ?

Еще я бы хотел сказать о переменах в современном поколении. Конечно, новое поколение всегда отличалось от старого, но сегодня эта разница чувствуется особенно. Молодые меняются для меня и в лучшую, и в худшую стороны. Они свободнее, раскованнее, действуют, как хотят, в отличие от старшего поколения понимают, что хорошую жизнь надо создавать самому. Когда мы 7--8 лет назад с детьми составляли список прав, которые они хотят иметь, то никто ни разу не назвал права на собственность. Последние три года они его называют одним из первых. Это положительно. Что же касается худшего -- некоторое легковесное, «пофигистское» отношение к окружающим, к проблемам. Я понимаю, что это не прерогатива юности -- размышлять над глубочайшими политическими проблемами. Но они чересчур легко относятся к проблеме Чечни, к потере некоторыми СМИ возможности говорить. И не может не беспокоить замена поп-музыкой и ночными клубами чего-то существенного в жизни.

Но при всех сложностях сегодняшнего времени я все равно очень хорошо ощущаю себя в этом мире. Самоощущение -- это нечто другое, что не всегда зависит от текущей политики и экономики. Я счастливый человек, потому что я все время занимался тем, чем хотел.