Я всегда был либеральным кинозрителем. Я смеялся, когда двумя меткими выстрелами отец убивал сына в «Золотом веке» Луиса Бунюэля, аплодировал, когда герой Майкла Мэдсена отрезал ухо полицейскому в «Бешеных псах», радовался жестоким выходкам Такеши Китано в «Фейерверке». Но за последний год я узнал о себе что-то новое -- у моей терпимости есть предел. Первым камнем преткновения стало «Счастье» Тодда Солондза, показанное еще на прошлом Московском кинофестивале. Один из героев фильма подпаивал снотворным приглашенных в гости одноклассников своего сына, мальчиков лет 8--10, и насиловал их, «воспользовавшись беспомощным состоянием потерпевших» (так это, кажется, формулируется в уголовном кодексе). Тема педофилии была освещена во всех подробностях. До инцеста, впрочем, дело не дошло. Во время одного из долгих разговоров по душам сын спрашивал у папы: «Скажи, а если бы тебе захотелось, ты сделал бы это со мной?». «Нет, -- отвечал папа и после паузы добавлял, -- обошелся бы рукой».

Прошло не так уж много времени -- меньше года, и на протяжении четырех дней мне довелось посмотреть три (!) новых фильма, в которых присутствовала тема инцеста. Я их не выбирал специально, это были плановые премьеры: «Крысятник» Франсуа Озона, «Правила дома сидра» Лэсса Хэлстрома и «Зона военных действий» Тима Рота. Я задумался.

Педофилия и инцест -- два табу, настолько укорененных в культуре, что выдержали и сексуальную революцию, и пришествие политкорректности. Правда, в сверхлиберальной Голландии нижний предел возраста партнера, вступающего в сексуальные отношения по доброй воле, составляет 12 лет. И все же табу эти фундаментальны для человеческой цивилизации, о чем свидетельствуют не только работы Фрейда, но и программа Word 2000, с помощью которой я пишу эту статью: оба слова -- «инцест» и «педофилия» -- аккуратно подчеркнуты красной волнистой линией, а стало быть, компьютеру неизвестны. Это темы, которые инстинктивно стараются обходить в разговоре, чтобы не будить лихо.

Педофильские скандалы, последние два-три года с завидной регулярностью потрясающие одну европейскую страну за другой, и новейшие социологические исследования в области сексуальных злоупотреблений сняли негласный запрет на обсуждение этих тем в средствах массовой информации. Разумеется, не осталось в стороне и важнейшее из искусств. И не думайте, что речь идет о маргинальной кинопродукции. Уже упоминавшееся «Счастье» выдвигалось на «Золотой глобус» за лучший сценарий и получило премию ФИПРЕСИ на Каннском фестивале 98-го года. «Зона военных действий» была названа «европейским открытием 1999-го года» и получила массу премий на международных фестивалях. «Правила дома сидра» -- вообще добротный голливудский мейнстрим. Не так давно педофилия стала сюжетом для коммерческого боевика «8 мм» с Николасом Кейджем в главной роли. Инцестуальные мотивы кочуют из фильма в фильм (один из недавних примеров -- «Магнолия» Пола Томаса Андерсона). А в «Торжестве» Томаса Винтерберга (первый фильм датской «Догмы» и еще одно «европейское открытие года») так и вовсе добропорядочный отец семейства пользует своих малолетних деток, а потом оправдывается: «Ни на что другое вы были не годны».

Игра в нарушение запретов -- мода сегодняшнего дня. Кино становится все откровеннее и провокационнее. Допустим, реальный половой акт, который раньше был достоянием жанра жесткого порно, сегодня довольно часто можно увидеть в большом кино («Романс» Катрин Брейя, «Идиоты» Ларса фон Триера, «Ложь» Сун-Ву Янга). Глупо осуждать новую тенденцию из ханжеских соображений. Но даже самый либеральный любитель кино не может не заметить тех опасных парадоксов, которые возникают в культурном пространстве после снятия табу на запретные ранее темы.

«Отец разговаривает с мальчиком со спасительной откровенностью», -- это из одной американской рецензии на «Счастье». Знаете, это уже слишком. Хотите сделать главным героем педофила и снять «черный» трагифарс о свинцовых мерзостях повседневной жизни, пожалуйста. Но не надо выводить из фарса мораль, не надо рассуждать о спасительной искренности. Человек, насилующий восьмилетних мальчиков, а на вопрос потрясенного сына «И как это было, папа?», отвечающий "It was great!", это не то чтобы аморально. Это просто принадлежит сфере медицинской патологии. А стало быть, слишком однозначно, просто и банально, чтобы стать предметом искусства. Впрочем, не совсем так. Жесткая комедия абсурда, фарс, гиньоль -- словом, любой жанр, непременным правилом которого является утрирование и упрощение человеческой природы, способен вынести и не такие этические перегрузки (упоминавшийся «Крысятник» тому подтверждение). Но уж никак не психологическая драма. Как-то не хочется проникаться психологией педофила, раздумывать о его противоречивом внутреннем мире -- хотя бы из гигиенических соображений.

Что ни говори, кино -- греховное искусство. Успокойтесь, не в том смысле, что режиссер уподобляется Творцу, берет на себя функцию Бога и т.п. Плохое кино грешит против реальности. Когда смотришь плохой фильм, проникаешься ненавистью не только к режиссеру, но и к самому Творению. Умом понимаешь, что фрагменты несрежиссированной реальности, которые неизбежно просачиваются в каждый кадр любого фильма, ни в чем не виноваты. Они вроде бы достойны уважения, интереса и любви на равных правах со всеми прочими драгоценными деталями нашего мира, но они уже захватаны, отравлены несвежим дыханием. В случае с «Зоной военных действий» Тима Рота (и зачем этот прекрасный актер взялся за режиссуру?!) жертвой становится Дэвон, одно из самых красивых мест на Земле. Южное побережье Англии, черные скалы и белые обрывы, ровный ветер с океана, вечная дымка, приглушающая все краски, и останки оборонительных сооружений, возведенные для отражения возможного гитлеровского десанта и напоминающие нам о том, что между эпохой Стоунхенджа и второй мировой войной не такая уж большая пропасть, как кажется на первый взгляд. В изображении Рота все это великолепие выглядит какой-то безнадежной дырой -- подходящим местом действия для психологической драмы с инцестом и отцеубийством.

«Зона военных действий» -- это образ грядущей смерти европейского авторского кино. Утратив умение быть новым и оригинальным (ибо сами понятия новизны и оригинальности основательно поистерлись в мире безграничных возможностей и перепроизводства), оно пытается вызвать к себе интерес путем нарушения последних оставшихся табу. Самое неприятное, что прием этот работает. Пока работает. После того как десять минут нам демонстрируют, как папа склоняет дочку к анальному сексу (все это сопровождается почти пародийными диалогами: « Папа, ну почему ты не можешь делать это со мной так же, как с мамой? Разве я мальчик?» «Так нельзя, дочка!»), у зрителя волей-неволей возникает эмоциональный отклик. Фильм раздражает все больше и больше, но энергия возмущения принуждает досмотреть его до конца.

В чем же, собственно говоря, причина этого раздражения? Вспомним Набокова. В лекции о Достоевском он издевательски комментирует сцену из «Преступления и наказания», в которой Раскольников и Соня читают Библию: «Я полагаю, что ни великий художник, ни великий моралист, ни истинный христианин, ни настоящий философ, ни поэт, ни социолог не свели бы воедино, соединив в одном порыве фальшивого красноречия убийцу -- с кем же? -- с несчастной проституткой, склонив их столь разные головы над священной книгой. Христианский Бог, как его понимают те, кто верует в христианского Бога, простил блудницу девятнадцать столетий назад. Убийцу же следовало бы прежде всего показать врачу». Неприятие Набоковым Достоевского было его личной проблемой -- не будем сейчас обсуждать этот странный феномен. Но аргумент интересен, хотя и едва ли относится к автору «Преступления и наказания». Мысль Набокова проста: художнику нечего делать там, где начинается компетенция врача или следователя. Есть та грань патологии, за которой она уже плохо поддается художественному и психологическому анализу. Это та самая грань, за которой так часто ставит свои эксперименты современный кинематограф.

Искусство подчиняется необратимым законам. Запреты, однажды нарушенные, уже не обретут своей прежней силы. Пересеченная граница перестает быть преградой. На только что закончившемся Венецианском фестивале на первом просмотре корейского фильма «Остров» зал смотрел картину в гробовом молчании, одной из зрительниц стало плохо. Не знаю точно, в какой именно момент фильма. Может быть, когда герой раздирал свои внутренности проглоченной связкой рыболовных крючков? Или когда героиня проделывала аналогичную операцию со своими половыми органами? Или когда герои готовили суши из живой рыбы? Как бы то ни было, на втором просмотре уже прослышавшая про фильм публика с готовностью хохотала и аплодировала.

Ну и пусть это порочно, зато как красиво! -- таков был аргумент эстетика на протяжении последних двух веков. Сейчас он бесповоротно утратил актуальность. Независимость искусства от морали давно уже не надо утверждать, некому демонстрировать и доказывать. Именно в этот момент у этики находится новый, парадоксальный союзник из числа бывших противников. Сегодня эстетик просто обязан встать на сторону моралиста, иначе, когда все табу будут преодолены, а все границы пройдены, у нас не останется ни сюжетов, ни героев, ни эмоций.