13 августа исполнилось сто лет со дня смерти Владимира Соловьева -- великого философа, удивительного поэта, одного из самых крупных людей за всю историю России. Меж тем все тихо. И не только в нынешнюю «мертвую» пору августа. Русская культура ХХ века на удивление неблагодарна по отношению к Соловьеву, без которого ее попросту бы не было. При советской власти мыслитель находился фактически под запретом (тем значимее были прорывы сквозь лживую немоту -- прежде всего статьи И.Б. Роднянской в Философской и Краткой литературной энциклопедиях, том «Стихотворения и шуточные пьесы», подготовленный З.Г. Минц в «Библиотеке поэта»). В годы дозволенной гласности предстал «одним из многих» -- очередным «религиозным идеалистом». Ну а теперь словно бы затерялся меж давно канонизированной классикой и вошедшим в силу «серебряным веком». Разумеется, никакого соревнования между незаурядными мыслителями или писателями времен минувших быть не может, но все же тоска берет, когда Бердяев, Розанов, Андрей Белый, Кузмин явно перекрывают Соловьева и количеством изданий, и степенью востребованности современной гуманитарной мыслью. Для нашего жадного до экстравагантностей (пресытившегося, декадентского по духу) времени Соловьев слишком «прост» -- слишком глубок, целен и свободен.

Стыдно, конечно, что в родном городе Соловьева -- Москве, так крепко связанной с его жизнью и наложившей свой неповторимый отпечаток на сам склад его личности, до сих пор нет памятника Соловьеву. (Хотя как вспомнишь наши новейшие монументы, подумаешь невольно: может, и к лучшему?) Но того печальнее, что мы не только не располагаем полным комментированным сводом соловьевских сочинений, но и воспринимаем сей факт как должное. (На миг -- сравнения ради -- представим себя без академического издания Достоевского, и станет понятно, до чего доехали.) Потому недавнее появление первого тома Полного собрания сочинений и писем (М., Наука; под эгидой Института философии РАН) -- факт исторический, меру значимости которого оценят вдумчивые потомки.

В канун печальной годовщины появился и второй том (составители Алексей Козырев и Николай Котрелев; ответственный редактор Александр Носов). В него вошла незавершенная (принципиально важная для становления Соловьева) мистическая книга «София», писавшаяся по-французски в 1876 году, соответствующие черновики и наброски и книга «Философские начала цельного знания» (1877). Заметим, что «София» стала доступна русскому читателю лишь в начале 90-х годов; для академического издания перевод (он печатается параллельно французскому оригиналу) заново выверен; внесены существенные текстологические уточнения (фрагментарная рукопись «Софии» не поддается однозначной интерпретации). Комментарий радует фактографической основательностью (творческая история текстов и их ближайший контекст), вниманием к перспективам творчества Соловьева и не частой для философских изданий внятностью слога. Особенно же отрадно, что трудное дело продолжается -- третий том должен появиться к концу 2000 года.

Переписка Бориса Пастернака с его двоюродной сестрой, выдающимся филологом-античником Ольгой Фрейденберг, -- один из самых захватывающих русских эпистолярных романов ХХ века. Свободные и откровенные, всегда насыщенные большой мыслью, писаные неповторимым языком, сполна выражающим личностные особенности корреспондентов, письма эти читаются разом и как философско-эстетический диалог, и как хроника страшных лет России, и как свидетельство о силе творящего человеческого духа. Так читались они в 1981 году, когда появились на Западе и редкие тамиздатские экземпляры передавались из рук в руки, так читались в журнальных перестроечных публикациях, так читаются и теперь в книге, выпущенной московским издательством «АРТ-ФЛЕКС».

Письма Пастернака к Фрейденберг более доступны -- они вошли в пятитомник поэта и сборник его эпистолярия. Но письма Фрейденберг по-своему не менее значительны. В частности, для понимания самого Пастернака. Тут, кажется, достаточно и одного примера.

«Наконец-то я достигла чтения твоего романа.

Какое мое суждение о нем? Я в затруденьи: какое мое суждение о жизни? Это жизнь -- в самом широком и великом значеньи. Твоя книга выше сужденья. К ней применимо то, что ты говоришь об истории, как о второй вселенной. То, что дышит из нее -- огромно. Ее особенность какая-то особая (тавтология нечаянная), и она не в жанре и не в сюжетоведении, тем менее в характерах. Мне не доступно ее определенье, и я хотела бы услышать, что скажут о ней люди.

Это особый вариант книги Бытия» (29 ноября 1948 г.)

Издательство «Вагриус» приступило к новому проекту -- серии «Записные книжки». Маленькие (около пяти листов), изящно оформленные томики -- своего рода путеводители по писательским творческим лабораториям. Или по их бессознательному. Это зависит от того, в чьи потаенные тетради устремится наш взгляд.

Пока вышли три книжицы -- Лев Толстой, Антон Чехов, Александр Блок. Конечно, их «записные книжки» не тайна за семью печатями, но обычный читатель не так уж часто обращается к последним томам собраний сочинений. А тут все как на ладони -- хоть в метро читай. И радуйся. Но чаще -- ужасайся. Потому что в не предназначенных чужому глазу «записных книжках» писатель особенно откровенен, зачастую -- безжалостен и при этом совершенно беззащитен. Даже если он не касается «личных» своих обстоятельств (хотя кто же их не касается?), а намечает будущие сюжеты либо формулирует сентенции самого общего плана. «Записные книжки», как и дневники либо письма к редким близким людям, -- хроника неутолимой боли. Сколько бы ни содержалось в них метких наблюдений и удачных острот. Да и ищем мы в них не отвлеченную мудрость, а лицо. Что, конечно, неправильно, ибо сполна реализуется художник в своих созданиях, но давным-давно стало нормой. Что ж, почитаем:

«Злоба к одному человеку заражает сердце точно так же, как злоба ко всему миру. И Нерон, сжигающий Рим, и Калигула, желавший, чтоб у всего мира была одна голова, чтобы отрубить, не больше зол, чем муж, сердящийся на свою жену за то, что суп не хорош» (Толстой).

«Пока человеку нравится плеск щуки, он поэт; когда же он знает, что этот плеск не что иное, как погоня сильного за слабым, он мыслитель; когда же он не понимает, какой смысл в погоне и зачем это нужно равновесие, которое достигается истреблением, он опять становится глуп и туп, как в детстве. И чем больше знает и мыслит, тем глупее» (Чехов).

«Сейчас имел мужество уйти, не дождавшись «Речи» в Кургаузе. Надо и пора совсем отучиться от газет. Ясно, что теперешние люди большей частью не имеют никаких воззрений, тем более -- воззрений любопытных -- на искусство, жизнь и религию и прочие предметы, которые меня волнуют. Газета же есть голос этих людей. Просто потому ее читать не следует. Развивается мнительность, мозг поддельно взвинчивается, кровь заражается. Писать же в газетах -- самое последнее дело.

Работы, работы, работы! Заработка честного и нелитературного. Постараться отыскать... деньги» (Блок).