ХХ, юбилейный «Балтдом» растянулся на целых три недели. Начался он еще 20 сентября в Москве с презентации праздничной программы. Программа основная, петербургская, началась с някрошюсовского «Отелло», которого привозят сюда не в первый раз и любят до самозабвения.

Фестивальный список спектаклей в этом году действительно был ударным, но для москвичей, которые многое уже видели, самое главное располагалось в первые и в последние дни смотра. Главной приманкой начала фестиваля был грандиозный спектакль польского классика Кристиана Люпы «Мэрилин» -- первая часть из задуманного им триптиха «Персона». Об этой постановке, посвященной последним дням жизни Мэрилин Монро, мы писали полтора года назад в репортаже из Вроцлава, где Люпа, получая европейскую театральную премию, показывал его многочасовой впечатляющий «эскиз» (см. «Время новостей» от 8 апреля 2009 года). Весной этот спектакль «Золотая маска» обещает привезти и в Москву в рамках большого польского проекта. Заканчивался фестиваль постановкой другой европейской знаменитости -- бельгийца Люка Персеваля, который уже в четвертый раз привозит свои спектакли в Питер, но еще ни разу не был в Москве. Персеваль, с прошлого сезона ставший главным режиссером знаменитого гамбургского театра «Талия», привез свою версию горьковских «Детей солнца». За несколько дней до того на фестивале играли премьеру спектакля Андрея Жолдака «Москва -- Петушки» по Венедикту Ерофееву. Главный украинский провокатор и эстет ставил спектакль с труппой театра «Балтийский дом» И то пятичасовое действо, которое он показал, наверное, тоже пока следует считать эскизом, который будет еще меняться и, вероятно, станет короче.

Главной интригой в спектакле Жолдака было то, что роль Венички взялся играть 62-летний Владас Багдонас, любимый актер Някрошюса, его мощный, немногословный Отелло и мрачный Гамлет-отец. Представить себе, что смурной седобородый Багдонас выйдет в роли мятущегося пьяницы и красноречивого философа, было трудно, но те, кто знает Жолдака, и не ждали, что режиссер сочинит спектакль хоть как-то сопрягающийся с нашими впечатлениями от поэмы Ерофеева. Те, кто хотел увидеть аутентичные «Петушки», постепенно покидали в зал, и к третьему акту театр опустел, по крайней мере наполовину. Те, кто пришел именно «на Жолдака», кажется, его новыми визионерскими опытами были впечатлены -- аплодисментов в финале хватало.

Оценивать сейчас спектакль, который определенно не готов, -- трудно. Но по моим предположениям, как его ни собирай, ни отжимай лишнее -- в ряд жолдаковских удач, в которых всегда была некая если не идейная, то образная цельность и мощная энергия, -- он не встанет. Уж очень он дробный, расхристанный, невнятный, стремящийся во все стороны одновременно. Начинаются «Петушки» с длиннющей картины грозы на берегу тряпочного моря. За первые полчаса на сцене не произносят ни одного слова -- только светит окошками домик, моргает в круглом экране-иллюминаторе гигантский глаз, гремит гром и машут тряпочными волнами служители сцены. Глядя на их мучительную физкультуру, неизбежно начинаешь думать о том, что в нашем театре самое дешевое -- это рабочая сила, и что в каком-нибудь немецком театре, чтобы махать тряпками вверх-вниз наверняка придумали бы какой-нибудь простенький механизм. Кроме моря есть еще кусок наклонного павильона сбоку сцены, где что-то прихотливое проделывают три девушки, есть чучело лисички, на ухо которой все что-то говорят громким невнятным шепотом, есть Веничка в двух лицах -- Багдонас и его пошловатый двойник, есть вечно пьяная тетка-ангел, еще одна ангельская девушка в белом и мужики-рабочие. Все они первые два действия беспрестанно проделывают какие-то непонятные телодвижения и многозначительные пассы руками, свет зажигается и гаснет, глаз смотрит, гром гремит. В третьем действии Веничка-Багдонас внезапно обрастает длинной дедморозовской бородой и смотрит лукавым хитрецом, ерофеевского текста становится гораздо больше и, хотя он в таком исполнении выглядит студенческим капустником, оставшаяся публика заметно оживляется. Любители трактовать жолдаковские знаки наверняка смогут много рассказать о том, что символизирует каждый из них, но в целом, что сей сон значит, я объяснять не возьмусь. И единственное, на мой взгляд, что стоило внимания в этом безумном действе, -- это актерское существование Владаса Багдонаса, который умудрялся, попав в чужеродный мир, будто на другую планету, сохранить свой внутренний ритм и стержень, не впасть в суету и многозначительность. И в какие-то моменты его присутствие на сцене осмысляло то, чему без него невозможно было приписать никакого смысла.

Гамбургский спектакль Люка Персеваля, напротив, был предельно внятен. С тех пор как мы видели на «Балтдоме» персевалевских «Отелло», «Смерть коммивояжера» и особенно «Дядю Ваню», мы знаем, что этот режиссер всегда полностью переписывает и сильно сокращает классический текст, делая его предельно острым и современным. С «Детьми солнца» он поступил еще радикальнее -- он не просто сократил текст, он оставил в спектакле только те разговоры горьковских бессмысленных интеллигентов, которые касались их отношений друг с другом и с жизнью. И превратил спектакль в сеанс группового психологического тренинга. Никакого действия -- только разговоры, признания, разрывы, истерики, саморазоблачения, слезы.

Что нам предстоит, мы понимаем сразу: актеры в современных костюмах садятся перед нами рядком на скамейке, и один из них торопливо отвечает по телефону, что занят, у него группа, что одна дама влюблена в руководителя группы, а другая... И тут начинаются горьковские разговоры. За спиной участников группы медленно наматывается с одной бобины на другую гигантский рулон бумаги и старуха в черном большой кистью рисует на этом движущемся заднике картинки с русскими подписями -- домики, продукты, кресты. Что-то в этом роде рисуют люди на приеме у психотерапевта.

Пьеса Горького, в которой для русских постановщиков центральной сценой всегда был холерный бунт, а главным -- все то, что разделяло занятую собой никчемную интеллигенцию и наступающих на нее плебеев, вдруг лишилось этого противостояния. Кто из людей, пришедших на этот сеанс, выше, кто ниже, нам неведомо, дело только в них самих -- их силе и слабости, напоре и робости, уме и глупости, желании помочь или отгородиться. Они сидят перед публикой и говорят с ней, словно с другими участниками сеанса, -- свет в зале так и не погаснет до конца. Чтобы включиться в этот спектакль, нужно неослабевающее внимание к каждому из героев -- это нелегко, поскольку приходится постоянно читать многословные титры перевода. Из-за этого внимание иногда уходит и «Дети солнца» кажутся более рациональной и менее страстной постановкой Персеваля, чем предыдущие. Но как бы то ни было этот умный спектакль встряхивает, он дает возможность по-новому посмотреть на давно привычные и скучные вещи. И оказывается, что нелюбимая, довольно средняя социальная пьеса Горького говорит о болезненном, о важном, сегодняшнем. И этот, может быть, не лучший спектакль Персеваля нельзя было пропустить.