Мерс Каннингем, легенда американского модерн- и постмодерн-танца, ушел из жизни в прошлом году. В возрасте 90 лет. В 80 он еще танцевал. Потом, прикованный к инвалидному креслу, командовал репетициями, оставаясь до последнего дня крестным отцом всех современных хореографов и танцовщиков: не пройти школу Каннингема -- все равно, что расписаться в профнепригодности. После смерти хореографа его компания стала еще востребованнее -- в Берлин беспрерывно гастролирующая Merce Cunningham Dance Company приедет только осенью 2011-го, а пока на международном фестивале Tanz im August гения вспоминают постановками, ему и его работам посвященными.

Наследие -- непростой вопрос для современного танца. Целые миры уходят иногда вместе с создателями ровно потому, что хореографы contemporary dance не любят реконструкций, считая их априори подделкой. Танцовщик и хореограф Борис Шарматц, посвятивший Каннингему 50 Years of dance, этого и боялся -- выпустить на сцену очередного «живого мертвеца».

Хотя Каннингема, последовательно вытравлявшего из танца все человеческое, как раз можно считать исключением из правила. В последние годы он сочинял движения с помощью компьютера, а уникальные внутренние миры исполнителей его волновали меньше всего. Тот, кто скажет, что можно смотреть заформализованные опусы Каннингема, не зевая и не глядя на часы, или зануда, или настоящий профессионал. Тем не менее Каннингем, идейный коллега Кейджа и Раушенберга, велик. И рассказать о нем так, чтобы не только снобы и посвященные прониклись, куда сложнее, чем просто скопировать пару-тройку балетов или прочитать лекцию, например, о введенном Каннингемом «принципе случайности».

Борис Шарматц, которого занудой никак не назовешь (конкретно подраться на сцене ему куда интереснее, чем умничать и философствовать), нашел свой метод общения с прошлым. Полистав книжку David Vaughan Merce Kanningham: Fifty years, Шарматц понял, как избежать подделки. Надо вспомнить все. Рассказать, как это делают нормальные люди, -- веселясь, преувеличивая, забывая о главном, застревая на подробностях, показывая «на себе». Пофантазировать на тему зафиксированных фотографом 150 моментов из хореографии и жизни Каннингема хореограф пригласил семь танцовщиков, в разное время с ним работавших.

Настроенные на «вечер памяти» и архивные изыскания (спектакль числится еще и как продукция французского «Музея танца») зрители сидят сначала серьезно-мрачные. На сцене, как в операционной, чисто-голо. Никаких декораций, свет направлен в зал, танцовщики одеты в «каннингемовское» -- женщины в гладкое, закрывающее почти все тело трико, мужчины поверх него еще и в купальники. Крупные, рослые, прокачанные, гибкие, они в отличной форме. Даже совсем пожилые: седовласая худенькая дама и высокий темнокожий танцовщик, у которого ноги заканчиваются там, где у других начинается подбородок, а руки такой длины, что когда он их распахивает (цитируя знаменитых «В объективе птицы побережья»), публика исторгает непроизвольное «ох!». Иллюстрируя фотографии, они прилежно принимают позы, наклеивая на лица соответствующие выражения. Если вздернутые подбородки, пустые глаза и взгляд в никуда, значит, сцена из спектакля. Если рот до ушей и обнялись за плечи -- портрет труппы. Сидят на полу, устало вытянув ноги, -- пауза в репетициях.

Все узнаваемо -- такими картинками «трудовых будней балета» заполняют монографии. Но не терпящий статики Шарматц быстро меняет формат. Каждая новая поза развивается в забавный этюд, становится поводом представить, что происходило вокруг, вообразить, из какого сора эта картинка родилась. Когда два мускулистых танцовщика переплетаются конечностями так долго, что окончательно под хохот публики в них запутываются, перед нами уже не Каннингем, а чистый Шарматц с его особым юмором и любовью к физическим контактам самого тесного вида.

Провоцируя танцовщиков на то личное, что Каннингем выжигал каленым железом, Шарматц создает свой эмоциональный документ. Акцентируя архивированию не подлежащее, то, что для него по-настоящему ценно: эмоцию, пот, усилие, по-детски наморщенные от старания лбы, дрожащие коленки (это когда надо три минуты стоять на одной ноге, противоестественно выгнув корпус, потому что вокруг тебя ходит человек с кинокамерой, фиксируя эксперимент). И еще азарт, веселье, перемигивания, дружескую поддержку во время демонстрации той или иной трудной сцены.

О тяжелых буднях лабораторных человечков (они танцевали с сенсорами на теле или с секундомером в руке) вспоминают так отвязно, что разошедшиеся по миру каннингемовские штучки -- движения конечностей в противофазе, перераспределение нагрузки, от которого нормальный человеческий позвоночник спятил бы, вырубание света в кульминационный момент -- предстают в новом ракурсе. Лексику реформатора Шарматц раскрашивает эмоциями и личным отношением, как ребенок бесцветные картинки. И получаются, например (как мы раньше не замечали?), ужасно смешные патетичные позы, по сути, не так уж далеко, как думал Каннингем, ушедшие от традиционного героического модерн-данса, которому он сначала учился у Марты Грэм, а потом яростно ниспровергал.

Выходит забавная игра -- она развлекает даже танцовщиков, которые иногда не в силах подавить смешок или спрятать улыбку. Но и вполне научное исследование. Все кинетические и пространственные принципы Каннингема честно соблюдены, потому что без них не было бы ни американских постмодернистов, ни европейского театра танца, ни французской новой волны, к последней генерации которой принадлежит Шарматц. И этого веселого 50-минутного оммажа тоже бы не было. Обрывается спектакль, кстати, уже под хохот зрителей, вполне в каннингемовском духе: высоко выпрыгнувшего танцовщика не успеваешь разглядеть -- его пожирает тьма. Можно считать это метафорой.