«Меня зовут Майя Абрамовна, девичья фамилия Клоцвог.

Очень редкая фамилия, но что она дословно означает, мне неизвестно. Если кто-то знает, подскажите. Хоть для меня это неважно, потому что важно, как человек прошел путь, а не какая у него фамилия.

Я родилась в 1930 году и как все мое поколение видела много лишнего, что не украшало». Так начинается роман Маргариты Хемлин, озаглавленный той самой непонятной звонкой фамилией, которой вопреки этикетным оговоркам истово гордится героиня-рассказчица. Она Клоцвог. Длинная, путаная, не дающая жить по-человечески, «лишняя» и «не украшающая» (ничего) общая история -- череда меняющихся дурацких декораций, сквозь которые проходит единственно важный путь, путь Майи Абрамовны, повествуя о котором она не перестает повторять присловье, которое должно счесть девизом героини: «Но не в этом дело».

«Каждый человек должен отчитываться. Если есть коллектив -- отчитайся перед коллективом. Если нет коллектива или личное положение другое, все равно найдется перед кем, и будь добрый, отчитайся. Причем на совесть. Этим беззаветным отчетом человек и отличается от животного мира.

Моя судьба сложилась таким образом, что в настоящий момент у меня по ряду уважительных причин коллектив отсутствует <...> Между прочим, у меня много грамот и медалей. Но мне не к кому обратиться. Поэтому я сделал вид, что пишу эту книжку прямо из головы, из самого своего сердца. Без присущих всем прикрас». Это зачин другого романа, герой которого (в отличие от урожденной Клоцвог) отнюдь не в первом абзаце, но лишь на третьей странице сообщает свои «нелицеприятные» анкетные данные. И в заглавие романа вынесена не фамилия прожившего «быстротечную» (других не бывает) жизнь персонажа (фамилия как фамилия -- Зайденбанд), но странное, какое-то «не такое», словно бы ущербное слово -- «Крайний». Название призвано царапнуть любого читателя. Но особенно тех, кто помнит: первая книга Хемлин называется «Живая очередь» (М., «Вагриус», 2008). «Крайний» замыкает очередь. Когда-то -- живую, теперь... Но об этом-то и думает (а не только рассказывает) Нисл Моисеевич. «Национальность -- еврей. Вот в чем один из вопросов. На другие я тоже отвечу».

Оба романа изданы Центром книги ВГБИЛ имени М.И. Рудомино: «Клоцвог» -- на исходе минувшего года, «Крайний» -- на днях. Оба, как уже понятно, монологи старых людей, которых, коли судить по внешним параметрам, очень многое сближает. Национальность. Место рождения -- город Остер Козелецкого района Черниговской области. (В «Крайнем» на периферии истории появляется второй муж Майиной матери, о судьбе которого -- «настоящего человека», командира партизанского отряда в военные годы -- пришлось немало рассказать, уж так жизнь сложилась, его падчерице. Нисла Зайденбанда она, конечно, не заметила -- своих забот выше крыши. А тот и темпераментную красотку между делом помянул.) Да и поколение одно: Нисл в 28-м родился, Майя -- в 30-м. Стало быть, в одну эпоху бедовали. Правда, самого страшного, что досталось евреям в ХХ веке, Майя избежала (они с матерью успели эвакуироваться), а Нисл выжил на занятой нацистами земле. (Чудом избежал гибели, когда в оккупированном Остре споро решали «еврейский вопрос», а потом после страшных приключений обретался в партизанском отряде.) Тут, однако, можно (пусть с оговорками) повторить Майино «Но не в этом дело». Не в этом, потому как о партизанстве своем Нисл почти не рассказывает (только о первых жутких днях оккупации, когда потерявший родителей и ничего в происходящем не понимающий мальчишка бродит по лесу и стремится к людям, что уже целиком и полностью приняли «новый порядок»). Не в этом, потому что нацистский геноцид определил судьбы всех «советских» евреев, где бы они во время войны ни были. Не в этом, потому что ожидание новых -- теперь иной властной воле предначертанных -- казней в последние сталинские годы, вокруг которого раскручивается главный сюжет «Крайнего», сыграло свою роль в подчеркнуто «личной» истории жизнелюбивой энергичной красавицы. Не в этом, потому что «еврейский вопрос» так или иначе, но непреклонно вмешивался и в бытие тихого парикмахера и самодовольной обладательницы учительского диплома. Не в этом, потому что старость и одиночество -- это старость и одиночество, а монологи свои Майя и Нисл произносят «после всего».

Только говорят они о разном. И по-разному. Сходство речевых манер (ощутимый местечковый акцент при страстном желании изъясняться по-советски «культурно», придавая омертвелому канцеляриту какую-то трогательную и в то же время смешную «весомость», пышность, торжественность) не сближает, а разводит героев. Как и общность «исторической ситуации», которой их одарили первые послевоенные годы. Как и еврейство. От которого очень часто мутит и крутит Майю. Которое переживается Нислом (толком и не знавшим до войны, чем евреи от прочих отличаются) как тяжкая и неизбежная данность. И опять не в этом дело.

Не проблеме национальной самоидентификации посвящены романы Хемлин. И не в еврействе (при всей значимости для сюжетов) суть этих книг. Что о первых повестях Хемлин говорил, то и сейчас повторю: она пишет про людей (см. «Время новостей» от 22 октября 2007 года.). И человеческая неповторимость «крайнего» (когда-то незадачливого троечника, а под конец жизни -- человека, задающегося «последними» -- огненными -- вопросами о сути бытия) и нахрапистой победительницы, всю дорогу в грош никого не ставившей и оставшейся в конце концов у разбитого корыта, их несводимость к «типам» важнее, чем принадлежность племени, эпохе, (бес)культурному укладу. Потому и монологи их так сильно разнятся.

Трагическая история Нисла втянута в «большую историю»: его личные несчастья прямо обусловлены играми «больших сил» (в огромной мере -- предполагаемым сталинским погромом). Он против воли своей становится «крайним» (но необходимейшим) винтиком грандиозной «исторической» машины, запросто обрекающих людей небытию. Он не хотел ничего дурного -- и твердо знает, что виноват. (Сюжетные хитросплетения пересказывать не стану; отмечу лишь, что так мастерски воссоздавать клубление провокации в мутной советской каждодневщине удавалось, пожалуй, только Анатолию Азольскому.) Неизживаемое чувство вины и надиктовывает ему монолог, в конечном счете обращенный к Богу.

Майя, успешно всю жизнь решавшая свои «личные» вопросы, негодующая на помехи, которые создавала ей параллельно текущая история, запросто крушившая судьбы самых близких ей людей (и на них же при том негодующая) произносит свой монолог для того, чтобы доказать (неизвестно кому, может быть, тоже Богу, о существовании которого она не задумывается): в общем все было правильно.

Нисл -- «крайний» (в истории), Майя -- «центральная» (историю, как и других людей, в расчет брать нечего). Он скорбит и кается. Она виноватит окружающих. Нисл надеется на чудо. Майя -- на что-то другое.

«Сейчас удивительное время. Живого остается меньше и меньше. Молоко делают из порошка. И целые скандалы из этого потом раздувают для рекламы.

Но я почерпнул следующие сведения из специальной литературы: Господь Бог может из праха и пыли восстановить что захочет. Значит, и молоко. И тех, кого сожгли. И тех, кого сварили. (Чтобы сделать мыло. С кусками такого мыла возвращается из нацистского лагеря отец Нисла. -- А.Н.) И кто в болоте утонул. И кого с этажа выкинули нечаянно-негаданно. (Утонули любившие друг друга товарищ и возлюбленная Нисла -- не без его вины; пленного немца лишил жизни наш тихий «крайний», тут тоже без любви не обошлось, как, впрочем, и без «окончившейся» войны. -- А.Н.) Всех и всё». Так кончается «Крайний».

А вот так -- «Клоцвог»: «Сопоставляя прошлое и будущее, не могу не сказать: хотелось бы кое-что исправить.

Когда я окажусь там, где мама, Гиля, Фима, Блюма, Натан и многие другие, -- я так и сделаю. Но пусть и они. И они тоже».

Ну да, Маечка все такая же Клоцвог. С «них» и там востребовано будет. За ее боль, за ее тоску, за ее собачье одиночество. Но ведь и она готова что-то исправить. Поплакать. Приласкать. Словечко человеческое вымолвить. Теперь готова. И все сделает. Только бы вновь оказаться в некогда живой очереди, где М.А. Клоцвог ни за что не хотела быть крайней.