Мандельштам писал: «Стихотворение живо внутренним образом, тем звучащим слепком формы, который предваряет написанное стихотворение. Ни одного слова еще нет, а стихотворение уже звучит. Это звучит внутренний образ, это его осязает слух поэта».

Театр тоже жив внутренним образом. Есть некое его идеальное, предназначенное свыше состояние, с которым он стремится совпасть. Спектакли могут быть самыми разными, но степень их успешности -- это как раз степень такого слияния.

У петербургского Театра Ленсовета внутренний образ, несомненно, есть. Несколько десятилетий его возглавлял Игорь Владимиров, ленсоветовская эстетика сформирована им. Это эстетика яркого витального самодостаточного лицедейства. Когда-то на Владимирском проспекте шли разухабистые спектакли, в которых никаких философских глубин не разверзалось (за исключением, конечно, созданий Алисы Фрейндлих), и весь их смысл сводился к упоению радостью игры. А неподалеку, на Фонтанке, в БДТ публика благоговела на высококультурных унылых спектаклях позднего Товстоногова. Как раз про эти два театра писатель Евгений Калмановский заметил: «Живая пошлость лучше мертвого вкуса».

Прошло 30 лет. Театр Ленсовета прожил их сложно -- пройдя через долгое угасание Владимирова и карусель режиссеров самого разного сорта и пошиба. Но всякий раз, когда более или менее получалось, было очевидно: получилось именно потому, что удалось приблизиться к внутреннему образу театра. Не знаю, долго ли так будет, но пока так, поскольку ядро труппы, все ее корифеи -- ученики Владимирова и исповедники его эстетики.

Василий Сенин инсценировал и поставил повесть Довлатова «Заповедник». Спектакль неровный. Лучшее в нем от Довлатова, худшее от Сенина. История про то, как в разгар застоя талантливый диссидентствующий непечатаемый пьющий писатель, земную жизнь пройдя до половины и оказавшись в сумрачном лесу, приезжает в Пушкинские горы подработать экскурсоводом, сдобрена Пушкиным. Натурально -- некто Федоров, обклеенный бакенбардами и накладными ногтями (почему-то с искристым блеском), все время влезает в действие, декламируя стихи А.С. и комментируя поступки героя довлатовским текстом. Вообще-то Олег Федоров -- актер интересный, но тут ему приходится изображать ходячую функцию, как бы «лицо от театра». Стихи он читает плохо -- как большинство актеров: рубя ритм и не понимая смысла. Зачем тут Пушкин? Затем же, зачем проекция на задник фраз из «Заповедника». И неряшливая декорация (самого Сенина) с перегруженной бытовыми подробностями авансценой и ложно-символическим пустым возвышенным пространством в глубине. И переодевание в финале всех совковых персонажей во фраки и ампирные платья. И обильное посыпание их бутафорскими снегами. И т.п. Чтоб видна была режиссура.

Наверное, она должна быть видна тем людям в бухгалтерии, которые оформляют ведомость, где расписывается г-н Сенин. Но мне она (режиссура, а не ведомость) не нужна. Довлатов -- писатель с обаятельной интонацией. Которая вместе с остроумием сделала его культовым -- bon mot «Заповедника» зал принимает отлично. Когда эта интонация прорастает в актерах, окутывает их, со спектаклем примиряешься.

Героя -- Бориса Алиханова, alter ego Довлатова, -- играет Артур Ваха. Он почти все время на сцене и большей частью молчит. Лишь изредка взрывается, оскорбленный окружающей карикатурой (оскорбление усугубляется всеми стадиями абстиненции). Актеру удается передать это состояние внутренней сосредоточенности: чтобы любым движением не расплескать душевную и просто головную боль.

Сложность «Заповедника» для театра в том, что людей там двое: рассказчик Алиханов и его прекрасная загадочная жена Татьяна. Ею предстала прекрасная загадочная Анна Ковальчук, которой, собственно, играть-то тут ничего не надо, достаточно просто быть. Остальные -- персонажи, увиденные Алихановым. Что дает право сгущать, жирнить краски, обострять рисунок. Но не дает права шакалить. Молодые актеры работают с эстрадной, комедиклабовской грубостью, мастера -- с эстрадным блеском. Лучше всех, на мой вкус, Лариса Луппиан. Актриса вырастила из скупого описания хранительницы музея мгновенно узнаваемую даму: увядающая пушкинофилка, причесанная под барышню 1820-х, в пестрой самовязаной интеллигентско-богемной кофточке 1970-х, с нарисованными бровями, грассирующая, провинциально-тонная... Луппиан находит точную пропорцию: описывая своих бедных фигурантов, Довлатов, чуть любуясь блеском своего письма, их все же жалеет -- вот и актриса кладет гротескные краски, подсвеченные изнутри жалостью.

До «Заповедника» в театре выпустили «Ревизора». Постановщиком значится Сергей Федотов, но эту строчку в программке можно игнорировать. Если кто и приложил руку к формированию спектакля, то хореограф и режиссер по пластике Сергей Грицай: все изобретательные и местами уморительно-смешные мизансцены буквально станцованы. В целом спектакль кажется самозародившимся. Будто актеры получили роли и принялись над ними работать. Как положено: разминать, присваивать текст.

Текст размят и присвоен на славу. Не знаю, что сделалось у нас с преподаванием литературы в школе, но очевидно: значительная часть зала до поры не подозревает, что чиновники приняли за ревизора не того. Играют -- как написано: все репризы, хрестоматийные реплики и повороты сюжета работают, будто пьеса явилась на свет вчера. Набоков когда еще заметил, что главные события у Гоголя -- приключения слога. Ленсоветовцы вроде лепят характеры, но не буквально реалистически, а как бы чуть отстраняясь, не скрывая удовольствия от текста. И не вчитывая в комедию ни мистику, ни инфернальщину, ни «всего автора», без чего Гоголя ставить никто не считает приличным. Но вот Сергей Мигицко -- Городничий: все его сценическое существование -- каскад буффонных приемов, невероятных гримас, головокружительных кунштюков, взрывов захлебывающегося темперамента (с настоящим драматизмом в финальном монологе). Праздник самодостаточного лицедейства -- и в нем звучит внутренний образ. (Тут приходит на память последняя премьера БДТ почти пятичасовой скулосводящий «Дон Карлос» -- поневоле повторишь Калмановского.)

Но самое интригующее в «Ревизоре» -- Хлестаков. Бывают такие роли -- мы не знаем, каким он должен быть, но безошибочно чувствуем, каким не должен. Ждешь: вот монолог Осипа, вот сейчас откроется дверь... Входит: «На, прими это». Еще реплика. Еще... Нет, не он! Я на своем веку Хлестаковых перевидал немало, от Олега Басилашвили до Вилиса Даудзиньша в спектакле Алвиса Херманиса, и всякий раз этот механизм опознания работал. В Театре Ленсовета входит Виталий Куликов... так-так... он!!

Михаил Чехов учил искать, где у персонажа центр тяжести. У Куликова он над головой. Легкость в мыслях необыкновенная овеществлена необыкновенной легкостью пластической, он подбит ветерком, и вся роль -- бесплотное порхание щелкунчика с фарфоровым личиком и коком на голове. У актера редкостная графичная точность движений, этот Хлестаков как бы прорисован пером и потом подкрашен акварелью. У Гоголя ведь если и реальность, то параллельная, где не живые люди действуют, но порождения его умонепостигаемой фантазии, и Хлестаков Куликова тоже не человек, а фантазия. Думаю, Гоголь (во всяком случае, молодой) был бы доволен.

Нынешний главный режиссер Гарольд Стрелков пока поставил два спектакля. Один -- по посредственному роману Фейхтвангера, для второго изуродован «Отелло». Оба выдержаны в манере «авторской режиссуры», оба напыщенно-глупые, скучные и бездарные. Предыдущая работа Сенина -- «На всякого мудреца довольно простоты» -- отличалась тем же, что и «Заповедник»: лучшим в ней были Островский и самостоятельный актерский труд по освоению пьесы. Так всегда случается, если режиссер приходит в театр, обладающий эстетической индивидуальностью, чтобы самовыражаться за казенный счет. Хотя вообще-то режиссер в таком театре должен чувствовать актеров сиротами, которых ему надо усыновить. Но это мечта. А коли так -- может, режиссера и вовсе не надобно?