Уже больше десяти лет роман датского писателя Питера Хега «Смилла и ее чувство снега» не дает миру забыть о маленькой северной стране с самой высокой налоговой ставкой. Сам автор, прогремев на всю планету, на десятилетие ушел в затвор, поселившись, как бы у нас сказали в «безнадежном замкадье». Ни одного интервью, отключенный мобильный, парное молоко по утрам и регулярная медитация Дзогчен. Никто, включая жену и дочерей, не видел ни строчки из того, что Питер ежедневно записывал в рабочую тетрадь. Опасаясь идиотских вопросов о том, «как продвигается работа» и «о чем будет новая книга», Хег не только закрывался локтем каждый раз, когда кто-то входил в его кабинет, но путал следы, нарочно выбирая «подставные» книги в библиотеке. Результат -- роман «Тишина».

Хотя в России томились молчанием писателя не так долго (предыдущую книжку Хега мы прочитали лишь в 2005 году), «Тишину» у нас ждали. Когда роман опубликовали, нашего читателя постигла нечаянная радость: русское присутствие составляет что-то около трети объема. Главный персонаж книги -- знаменитый клоун Каспер Кроне на 500 страницах пытается измерить общим аршином русскую душу, подгоняя традиции православия под нужды одинокого северного народа. Кроне не просто великий клоун, а обладатель феноменального слуха, который позволяет ему расслышать «тональность» любого человека: его страх, радость или растерянность, прикинуть в уме объем помещения по отраженному от стенок звуку собственного голоса или марку хронометра по тиканью механизма.

Клоун, задолжавший несметные миллионы налоговым службам сразу нескольких стран (скорее по небрежности, чем от жадности), бегает по Копенгагену от полиции и одновременно выслеживает похитителей едва знакомого ему ребенка. Пропавшая девочка, «тональность» которой совершенно беззвучна, как-то связана с местным таинственным, но всесильным духовным орденом православных раскольников. Гоняясь за киднеперами и за тишиной, Каспер рассуждает о Бахе, вспоминает давно ушедшую любимую, проникает в режимные заведения, ловит в живот пулю и разваливает международную аферу. При этом клоун, обладатель собрания сочинений Кьеркегора, беспрерывно философствует, отыскивая оправдание своим действиям у великих мистиков прошлого. Мартин Бубер с Мейстером Экхартом появляются в самом начале, Гурджиев -- ближе ко второй главе, Григорий Палама -- в середине романа.

В сущности, в «Тишине» не изобретается почти ничего нового. Фанаты могут быть спокойны -- формат соблюден: это все тот же особый северный «магический научпоп», превращающий поход романтического героя по кабинетам в метафизические «Москва--Петушки». Так же, как в «Смилле» или, к примеру, в «Женщине и обезьяне», плоть романа составляют огромные периоды рассуждений на специальные темы вроде физики звука или устройства подземных коммуникаций Копенгагена. Они перебиваются провокационными обобщениями о человеческой природе и инструкциями по изготовлению механической дрели из дверных петель и мотка гнилой бечевки. Все это вместе и создает завораживающий эффект. Когда вышел первый роман Хега о маленькой фрекен, знающей несколько дюжин различных определений снега, по крайней мере один из его российских читателей -- автор этого текста не смог удержаться от того, чтобы проникнуть в высотку МГУ и отыскать кафедру гляциологии. И уж наверняка кто-то, прочитав тот роман, пытался найти запись «Песен Гурре» Шенберга, которые звучат в важнейшие моменты «Смиллы».

Самыми разными звуками, конечно, наполнена и «Тишина». Каспер, вслушиваясь в вечерний перезвон колоколов, мысленно рисует звуковой ландшафт датской столицы, на котором он без труда находит любого человека. Клоун, делающий жизнь с Кьеркегора, рассуждает о божественности баховских фуг, сравнивает звучание автомобильного двигателя с «Гольдберг-вариациями», а собственное непостоянство оправдывает существованием Парижской симфонии Моцарта. Одно из его жизненных наблюдений поистине достойно его великого предшественника Ганса Шнира из беллевского романа «Глазами клоуна». «Многие думают, что они в этой жизни купили билет на Гилберта и Салливана, -- говорит Каспер. -- Но с большим опозданием обнаруживают, что жизнь -- это фрагмент гибельной музыки Шнитке». Стараниями Кроне мы слышим и другую музыку: так вибрирует структура ледяного кристалла, а так распирает звуками неверную северную весну. В диалогах, которые клоун ведет с десятками разных людей (чиновниками и бандитами), мы отчетливо слышим, как перекатывается по венам медлительная датская кровь.

Одна из сильных сторон Хега -- неисправимая провинциальность; он такой же «гений места» для Копенгагена, как Крусанов для Петербурга, а Иванов для Перми. Но на родине Хега, где царит увлечение минимализмом и антироманной формой, к его книгам относятся примерно как у нас к опричной дилогии Сорокина -- морщатся, хоть и раскупают. Иностранцы же не могли почувствовать подвоха. Нам ведь интересны не формальные упражнения в стиле, а то, что творится в головах у граждан страны, национальной чертой которых считается склонность к суициду. Сама датская столица со своими невыдуманными Волчьими долинами и Оленьими прудами, Клампенборгом, Селлередом, Багсвердом и Гладсаксе для нас что-то вроде фантастического города Среднеземья. Административная прозрачность этой страны сравнима только с окружившими ее льдами. Тем приятнее, когда датчане все же решают утаить друг от друга что-то и находится человек, готовый раскопать и вытащить тайну на божий свет.

У нового романа Хега есть только одна беда: выставленные на мировой суд многолетние прозрения писателя относительно русской мистики, переведенные на русский язык, немедленно превращаются в тыкву. Нет претензий к переводу -- он прекрасен. Это сам писатель, соблазнившись темой russky duhovnost', сломал о нее зубы. Русская тема в «Тишине» далась Хегу не намного лучше, чем Бегбедеру в его "разоблачительном" романе «Идеаль». Разглагольствования датчанина, ни разу не бывавшего в России, нисколько не лучше откровенного вранья Бегбедера, навещающего Москву раз в полгода. Но если «Идеаль» и не пытался претендовать на правду и изначально сочинялся в качестве «дружеских врак» парижского приятеля Сергея Минаева и Дениса Симачева, то произносимые ex cathedra соображения Хега могут порядком смутить его российских поклонников. Пусть у него нет пассажей про медведей, бродящих по Лубянской площади (медведей Хег припас для Гренландии), но все, что касается русских бород и пристрастия к парной, присутствует в самом бесстыжем виде. Описывая реальную русскую церковь на улице Бредгаде, датский затворник, видимо, никогда туда не заходивший, сочиняет какую-то исповедальную кабинку, а в смежном помещении устраивает баню, провозглашая при этом устами дьякона, будто баня для православных -- священное место! Игуменья же местного монастыря (Хег называет ее старицей) утверждает, будто Лейбниц -- великий святой, которого церковь не успела канонизировать. Главное, кажется, что Хег несет эту околесицу совершенно всерьез. Мерянье «духовными потенциалами», битвы за монополию на цитирование отцов-пустынников и нетипичная для датчан (какими мы привыкли их видеть у Хега) религиозная чванливость создают очень неприятный шум, который не дает вполне насладиться в целом ровным и чистым звучанием романа. Понадеявшись на свои силы и каталог провинциальной библиотеки, Хег произвел на свет выводок чудовищных штампов. Тут нечаянно задумаешься, не кривил ли он душой, описывая соотечественников, делясь наблюдениями за природой, анализируя искусство. В единственном на всю Россию интервью он признается, что не слишком разбирается в музыке, хоть и делает вид, что различит на слух дюжину исполнений баховской Чаконы. Секундочку, а Олений пруд -- он вообще существует? Столичные соцработники в Дании правда приносят многодетным домой тресковую печень? На 500-кроновой купюре изображен Нильс Бор? На родине Кьеркегора есть цирки? Питер Хег -- проект Бориса Акунина?