Французская революция потрясла всю Европу, и Россия, до которой первые вести о волнениях в Париже долетели менее чем через месяц, не стала исключением. 7 августа 1789 года в правительственной газете «Санкт-Петербургские ведомости» было опубликовано сообщение о взятии Бастилии, вызвавшее в российской столице большой резонанс. По словам французского посланника в Петербурге, горожане самых разных национальностей «посреди улицы обнимались, поздравляя друг друга, точно их освободили от тяжких уз».

Очень скоро на революцию возникла настоящая мода. Петербургские и московские журналы пестрели рекламой «революционных» нарядов. А столичные дворяне, привыкшие перенимать новинки парижской жизни, с жадностью ухватились за новый стиль. Друг к другу некоторые из них стали обращаться не иначе, как camarade (товарищ). Даже после казни короля Людовика XVI некоторые модники щеголяли в красных шапках на якобинский манер.

Французские новости на протяжении нескольких лет оставались предметом жадного интереса отечественной публики, от чего выиграла прежде всего российская пресса: тираж «Санкт-Петербургских ведомостей» за несколько лет вырос с 970 до 2000 экземпляров, «Московских ведомостей» -- с 600 до 4000. Французская революция, можно сказать, оказалась первым событием, заставившим русское общество «интересоваться» политикой. В «Санкт-Петербургских ведомостях» был даже без купюр опубликован текст «Декларации прав человека и гражданина».

Источником новостей были не только газеты, но и продававшаяся в столичных городах революционная литература, которую чутко улавливавшие спрос коммерсанты доставляли прямо из Франции. Торговали по крайней мере в первые годы отнюдь не из-под полы. Бояться книгопродавцам было особенно нечего, ведь даже в Кадетском корпусе устраивали выставки новинок революционной литературы. Больше того, песни «восставшего народа» исполняли в Зимнем дворце, в присутствии Екатерины II.

Сама императрица отнеслась к французским событиям с куда большим скепсисом, чем многие из ее подданных. Она выражала большие сомнения в законотворческих талантах «башмачников и сапожников», восставший Париж называла «адским пеклом», а Учредительное собрание -- «гидрой о 1200 головах».

Главное, что возмущало Екатерину, -- не революция как таковая, а «правосудие без справедливости», то есть многочисленные расправы без суда и следствия над чиновниками и вельможами, сообщения о которых императрица получала с завидной регулярностью. В сущности, она критиковала революцию, апеллируя к тем же идеям Просвещения, что и сами ее идеологи. Правда, она забывала об этих идеях, когда призывала повесить наиболее активных членов Учредительного собрания, отмечая, что «вся эта сволочь не лучше маркиза Пугачева». По мнению императрицы, достаточно 20 тыс. казаков, чтобы подавить революцию. Впрочем, дальше слов дело не пошло.

Тем не менее не стоит думать, что русская государыня с первых дней Французской революции готовилась к роли ее душительницы, как представляла дело советская историография. Более того, Екатерина совершенно не отвергала возможности сотрудничества с обновленной Францией. В те самые недели, когда чуть ли не каждый день приносил все новые, подчас кардинальные, перемены в жизнь Франции, Екатерина всерьез обдумывала возможность заключения с этой страной союзного договора. По-видимому, русская императрица, проведшая многие из преобразований, для которых Франции понадобилась революция, без значительных потрясений, искренне верила, что вскоре буря уляжется сама собой и народ подчинится законным властителям. Тому, чтобы подтолкнуть счастливый конец революции, была подчинена российская тайная дипломатия того времени: Петербург не жалел денег на то, чтобы сколотить в революционном парламенте фракцию умеренных монархистов. Ведь сам собой народ, свято верила Екатерина, править не может, без вертикали монархической власти все равно не обойтись.

Однако страх, посеянный революцией, порой оказывался сильнее, чем прагматизм императрицы. И чем дальше, тем чаще это происходило. Первой жертвой монарших страхов стал Александр Радищев, автор «Путешествия из Петербурга в Москву». Книга, выпущенная в мае 1790 года и попавшая в руки Екатерины почти случайно, вызвала у нее целую бурю эмоций: императрица делала возмущенные пометки, из которых хрестоматийная «бунтовщик хуже Пугачева» едва ли не самая мягкая, -- чуть ли не на каждой странице. В иное время Екатерина, возможно, и не обратила бы особое внимание на антикрепостнические высказывания Радищева (она и сама была не в восторге от крепостного права), однако после французских событий, когда многие представители тамошней знати отступились от своего короля, она увидела в творчестве потомственного дворянина измену. Итог известен: Радищев был осужден на десятилетнюю ссылку в Сибирь, а его книга, имевшая все шансы стать рядовой, на многие десятилетия стала настоящим бестселлером.

Осуждение Радищева было между тем только началом. Следующей жертвой монарших страхов стало русское масонство. К началу Французской революции в Европе уже были вполне распространены антимасонские фобии. Несколько громких скандалов, связанных с деятельностью тайных обществ, убедили «благонамеренных» европейцев в том, что масоны готовят всемирный заговор с целью свергнуть существующий строй. События во Франции служили зримым подтверждением этих опасений.

Екатерина, еще в начале 80-х годов высмеивавшая любовь масонов к запутанным и, как ей казалось, бессмысленным ритуалам, все более проникается верой в теорию заговора. Ей уже не до смеха, и она повелевает арестовать признанного лидера русских масонов публициста Николая Новикова, которого сама еще несколько лет назад спонсировала. Его ждал приговор еще более суровый, чем Радищева, -- пятнадцать лет тюрьмы.

Арест и заключение Новикова не стали началом масштабной антимасонской кампании, хотя Екатерина и потребовала закрыть все московские и петербургские ложи. Особым преследованиям не подверглись даже ближайшие сподвижники опального публициста, большинству рядовых масонов и вовсе ничего не угрожало. Однако орден уже в начале 1790-х годов пришел в упадок. Напуганные «вольные каменщики» сами стали закрывать свои организации, боясь и преследований, и просто косых взглядов окружающих.

А на исходе своего правления, в сентябре 1796 года, стареющая императрица учредила первую за время своего царствования систему цензуры, фактически запрещая ввоз в Россию иностранной литературы. В соответствии с тем же указом вольные типографии были закрыты, а для издания книг теперь требовалось разрешение трех цензоров: двух светских и одного духовного. Как результат: в 1788 году было издано 419 книг, в 1789-м -- 339, в 1790-м -- 263 и в 1797-м -- только 165.

Можно сказать, что страхи императрицы постепенно вернули страну в ситуацию, похожую на ту, что во многом породила революцию во Франции, когда только-только сформировавшееся в результате преобразований самой Екатерины независимое гражданское общество вынуждено было влачить полуподпольное существование.