Доводилось слышать о ставшем уже легендой художнике неофициального искусства 60 --70-х Василии Ситникове. Доброе знакомство с некоторыми из его учеников (например, с прекрасным фотографом Олегом Каплиным) позволило представить Ситникова героем яркой, похожей на кино истории. Эта история о неистовом гении, фанатике, презревшем комфорт и ценность того, чем, как говаривал классик, довольствуется самолюбивая посредственность. Эта история о гуру, практиковавшем в своей педагогической системе нечто вроде магических ритуалов или йоги. О человеке, наделенном незаурядным характером, артистичном по-своему, по-своему блаженном, и о необычной атмосфере квартиры, в которой художник жил до эмиграции в 1975 году. Квартира Ситникова напоминала не то старообрядческую молельню, в которой иконы завешивали все стены, не то апартаменты безумного коллекционера. Ученики вспоминают: когда Василий Яковлевич съехал, пространство его казавшейся безразмерной благодаря уникальной коллекции икон (среди которых и «домонгольские»; коллекция теперь в основном в Музее Рублева) квартиры буквально съежилось и превратилось в однокомнатную-одноместную камеру-каморку... Все было в этих замечательно интересных рассказах. Не хватало лишь одного -- возможности увидеть воочию работы главного героя, Василия Яковлевича Ситникова...

Российское артсообщество уже привыкло к тому, что лучшие наши галеристы единолично тянут на себе функции огромной музейной институции. Благодаря таланту и куражу хозяйки галереи «Проун» Марины Лошак мы только что восполнили пробел в отношении шитья в искусстве русского и украинского авангарда (см. «Время новостей» от 29 июня). Благодаря куражу и таланту хозяйки галереи «Наши художники» Наталии Курниковой мы получили наконец возможность посетить первую масштабную выставку одного из самых загадочных мастеров советского андеграунда Василия Ситникова. Составление экспозиции напоминало ход детективного расследования. Мало того, что работ Ситникова в госмузеях нет (исключение -- два автопортрета: из коллекции созданного на основе собрания Леонида Талочкина музея «Другое искусство» Музейного центра РГГУ и из Московского музея современного искусства). Рассеянные по частным собраниям всего мира опусы Ситникова нередко плод авторской в союзе с учениками мистификации. Очень часто художник дописывал работу какого-нибудь ученика и заверял своей подписью. Понять, кто что делал в окончательном варианте, -- задача иногда невыполнимая. Глаз-алмаз госпожи Курниковой и совместные расследования, «очные ставки» работ с учениками Ситникова отчасти спасли дело. Выставка получилась настоящим открытием художника, трагического в выборе уникального пути спасения боговдохновенной живописи великих мастеров в невозможное для этого время.

В залах больше всего восхищают живописные композиции из предметов и фигур, проступающие из благородного мглистого сумрака. Сама плоть живописи, световоздушная среда в этих картинах густая и вязкая. Будто изображение видно сквозь колючий туман мультфильмов Юрия Норштейна. А герои композиции, будь то тело натурщицы или атрибут натюрмортной постановки, осязаются глазом вроде как сквозь накинутую на них простыню -- гиперобъемно выдаются на зрителя отдельные «ближние» части, а остальное лишь угадывается, растворяется в тумане. Совершенно гипнотические образы! Вот они-то как раз и есть плод уникальной педагогической системы Ситникова по постановке глаза художника. Мастер категорически отрицал рисование контурными линиями. Линия для него синоним трусости и страха перед истинной живописной свободой. Линии опутывают силками тех, кто боится ошибиться. Преодоление страха -- отказ от линии ради работы с пространством, светом. С помощью широкой кисти -- флейца художник покрывал лист черной масляной краской и постепенно с помощью белой краски «просеивал» мрак, превращал его в дышащее, мерцающее в духе старых добрых голландцев, пространство. Главным в этом пространстве был белый блик. Борьба за этот блик, который ответствовал за суть предметного мира, велась совершенно геройским способом. Ситников излагал ученикам целую систему, как надо блик у мира отвоевывать, не поддаваясь соблазну академических принципов правильной композиции, завершенности, пропорций и т.п. В одном из писем с изложением своего учения к известной ныне художнице Алене Кирцовой он предлагал, например, одевать натурщиц в трико, от ступней ног до макушки, оставлять только вырез для глаз, так чтобы не было видно отвлекающих от сути дела частностей (пальцев, черт лица). И это трико обозначит объемный «ствол» изображения, проявленный главным бликом. Получающиеся в результате такого вызволения объемного света из тьмы образы совершенно чудесным образом рифмуются с великими шедеврами модернистского искусства, с протоформами скульптур Генри Мура, со смытыми лицами сюрреалистической живописи, а быть может, рифмуются и с другим: с увиденным в искривленное зеркало миром живописи итальянского маньеризма. Работа по вызволению совершенных бликов из густого шершавого сумрака проделывалась умопомрачительная, сродни самоистязанию.

Созерцать лучшие творения Василия Яковлевича -- удел истинных гурманов от искусства. Сложнейшая композиционная эквилибристика, тончайшие световоздушные нюансы на картинах Ситникова превращают обычный мир людей и предметов в театр, волшебное зрелище, что в самом деле увидено «сквозь магический кристалл». И послевкусие -- всегда предельного напряжения, трагическое послевкусие. Ведь, думаю, по сути дела мастер титаническим усилием натягивал белые оптические канаты вселенной ради того, чтобы удержать в художнической памяти поколений (потому важно было передавать сокровенные знания, делиться ими) то, что в сегодняшней артпрактике почти никем не удерживается: мир, сотворенный классической картиной. Во многих письмах к Алене Кирцовой мастер говорит, что перенял метод Рембрандта, Тициана, Шардена, Ватто -- тех, кто были доками в вызволении бликующей красоты вещей из бархатного мрака. Ситников понимал, что так рисовать, как они, уже никто не сможет. Он делал снисхождение: не требовал сложнейшего синтеза в композиции. Просил лишь в маленьких живописных заданиях память об этой великой визуальной культуре сохранить. А ведь и это почти невозможно.

Василий Яковлевич действительно гениальный Иной -- не вписавшийся в модернистские тренды, но и презревший вымученный, промотавший наследство академизм. Да, блаженный, да, фанатик, чудак-человек, для меня лично почему-то ассоциирующийся с Петром Мамоновым. Вся большая выставка его картин тревожит наваждением большого драматического сюжета. О бесстрашном Дон Кихоте, что за утраченную светоносность живописи боролся с болезненным, непостижимым упорством. Секрет светоносности после него почти утерян.