В Тампере (Финляндия) завершился 38-й фестиваль короткометражного кино, в программе которого отважные художественные эксперименты соседствовали с громким политическим скандалом.

На российский взгляд парадокс, что фестиваль короткометражного кино становится событием в общественной жизни своей страны, несмотря на короткометражность, а значит, и эстетическую экспериментальность показанных фильмов. Но в Тампере на этот раз так и случилось. Билет на одну из фестивальных программ, даром что каждая повторяется по три раза, достать было невозможно. Дело в том, что показывалась в ней «Уральская бабочка», анимационная картина финки Катарины Лилльквист, отталкивающаяся от одного эпизода из жизни Карла Густава Эмиля фон Маннергейма. И хотя история о путешествии Маннергейма, тогда еще офицера царской армии, по Азии и о его знакомстве с молодым киргизом рассказана языком сложных художественных образов, она вполне реалистично взбаламутила финское общественное мнение. Дискутирующие о фильме в прессе и Интернете выступали с двух позиций. Одни (например, генерал Густав Хэгглунд) защищают создателя независимого финского государства от автора мультфильма: ведь Лилльквист представила Маннергейма геем, соблазнившим естественного человека степей, и безответственным политиком, бросившим свою страну в пучину гражданской войны. Другие считают, что история Финляндии начала ХХ века настолько драматична, что в ней не может быть ни святого, ни неприкосновенного, а художественное творчество как раз та сфера, в которой, пользуясь фрейдистским выражением, хорошо «прорабатываются» общественные психотравмы.

Да, Маннергейм в фильме действительно гей. Но еще он и кентавр, у которого вместо лошадиного крупа большой чемодан... Он расслабляется на диване в самаркандской чайхане... Но посещает и «предбанник» ада. В гражданской войне действительно расстреливают рабочих... Но киргиз прилетает за Маннергеймом из-за Урала на крыльях прекрасной синей бабочки. А женщины производят на свет -- с кровью и мучениями -- неясные предметы, которые он хоронит под стеной лазарета. А Финляндию символизирует растрепанная белобрысая девчонка. А среди прочих героев в фильме действует смерть с косой... «Уральскую бабочку» явно не стоит толковать буквально как политический памфлет, это сложная метафора катаклизмов новейшей финской истории. Но насколько же до сих пор для финнов это больной вопрос -- драматические обстоятельства обретения их страной независимости и бело-красный конфликт, если 26-минутный анимационный фильм может породить такие страсти, о которых хельсинкский русскоязычный еженедельник «Зеркало недели» (закрытый на днях по финансовым причинам) писал: «Абсурдным этот «смертный бой» делает то, что тяжелая артиллерия политической власти на полном серьезе нападает на 30-сантиметровую сюрреалистическую куклу из железа и папье-маше...». Снявшей же фильм Катарине Лилльквист, одной из самых ярких мастеров современной анимации, припомнили ее тамперское происхождение, а Тампере традиционно был регионом индустриально-пролетарским, с сильными левыми настроениями. (Кстати, фестиваль проходит в комплексе зданий завода Финляйзона, краснокирпичном памятнике архитектуры русского индустриализма, сохранившемся со времен Российской империи, а в новое время преобразованном в выставочные пространства -- с характерной финской рачительностью и чувством стиля.)

И тем интереснее, что отдельную программу фестиваль посвятил российскому кино, хотя в финском обществе и насчет роли России в национальной судьбе нет единства. Все-таки в массовом бессознательном сохраняются комплексы колонизированного народа, да и своим нынешним благополучием Финляндия отчасти обязана осторожному сотрудничеству с мощным соседом в 70-е и 80-е. В результате российская программа была, что называется, в отдельном фокусе, в нее вошли 17 фильмов, созданных за последние семь лет, по преимуществу бриллиантовая наша анимация, у которой в Тампере, судя по количеству зрителей, верных поклонников вполне достаточно. Но любопытно, что от нашего кино в Тампере ждут не искрометного эксперимента, а традиционной медитативной углубленности. Поэтому документальное кино, например, представлено фильмом «На третьей планете от Солнца» питерского документалиста Павла Медведева, где места испытания новейшего оружия под Архангельском предстают «зоной» Стругацких, мрачноватое и склонное к язычеству местное население которой научилось приспосабливать для своих нужд «космический мусор», отходы высшего экспериментирования.

А свет прорыва и дух свободного художественного поиска исходят с Востока -- из Южной Кореи с ее радикально-клиповыми, асоциально-анархистскими игровыми короткометражками (их в Тампере была целая программа) и... из Ирана. И это несмотря на тот несколько комический с западной точки зрения факт, что все иранские фильмы, финансово поддержанные министерством культуры и исламского руководства (таково официальное название этой государственной институции, финансирующей в Иране почти все документальное и экспериментальное кино), начинаются с титра: «Во славу Аллаха». С него начинался и «Цианоз» Роксаре Гаемагами, документальный фильм о единственном в Тегеране уличном художнике. «Цианоз» принадлежит к редкой киноразновидности под названием «анимадок», что означает симбиоз документалистики и анимации. В нем в ткань ежедневной жизни города и художника вплетаются ожившие картины, которые он пишет, сидя на асфальте на тегеранской улице. А в детстве он страдал от цианоза, кислородного голодания мозга, что становится в фильме яркой метафорой, -- так и сегодняшний Иран страдает дефицитом свободы выбора и чувств, необходимых для полноценного существования: вечно тут появляются прохожие, в порыве религиозной ярости разметывающие яркие, страшные и непримиримые картинки по мостовой... А сам художник в это время философски рассуждает о Достоевском, который почему-то не описал счастливую жизнь Сони и Раскольникова после каторги, о Мунке, которого считает своим предшественником, и влюбляется в юную француженку, залетную пташку свободы...

Поиск свободы -- внутри и снаружи человека -- красной нитью проходит сквозь тамперское короткометражное киноэкспериментирование. Но художественный эксперимент, видимо, занятие искушенного ума и познавшей страдание души. И поэтому пытаться найти свободу «снаружи» все чаще оказывается занятием безнадежным. Самый характерный пример сущностной депрессивности высокохудожественного кинематографа --канадская анимация «Мадам Тутли-Путли» Криса Лависа и Мачека Щербовского. В нем кукла с живыми человеческими глазами (отдельное спасибо придумавшему это чудо-комбинацию натурального и условного) путешествует на поезде неизвестно откуда и неизвестно куда. И за время путешествия, полного мнимых опасностей и реально переживаемых разочарований, освобождается от страхов жизни ради свободы, обретаемой после нее... Этот фильм -- история об обобщенной женской судьбе, женском жизненном пути, в который и правда -- по себе знаю -- берешь и потом все тащишь какой-то по сути ненужный багаж (сто картонок, коробок и птичьих клеток), все боишься планов незнакомцев и подлости знакомых, все стараешься написать важнейшее письмо, а пишешь -- точно как мадам Тутли-Путли -- лишь слово «дорогой» в начале... На этом пути нет-нет да и столкнешься с пошлостью непристойных предложений соседа по купе, все подозреваешь, что из темноты неведомого выйдут ужасные злоумышленники и, возможно, отравят отвратительным зеленым газом всех едущих с тобой в одном вагоне жизни... Только вряд ли в конце пути превратишься в легкую бабочку, чтобы не бояться больше темного леса... Но вот опять бабочка. Только вне политики и всякого исторического багажа. И не дополнительный ли символ-бонус, что именно у этого фильма Гран-при фестиваля в Тампере?