Недоумение, которое возникло у меня при просмотре нового фильма Алексея Балабанова, снятого им по раннему сценарию Сергея Бодрова-мл., так до сих пор и не ушло, хотя и разговоры с коллегами, и чтение уже вышедших рецензий, и перечитанные «Записки юного врача» должны были бы как-то помочь со своим собственным впечатлением разобраться. Не помогли.

Балабанов в принципе умеет и любит озадачивать. Ставить в тупик. Дразнить. Поэтому я так и не понимаю, что именно произошло в данном случае: снял ли режиссер очень ему самому понятное, в определенном смысле лирическое кино про состояние мира, как он его чувствует, или это сознательный прикол художника, играющего со стереотипами современных ему зрителей. Вполне может быть и то и другое и оба вместе.

Начинается фильм с приезда доктора в деревню. Ощущение совершенно театральной, даже оперной сцены: доктор замерз, но уже во дворе с него снимают пальто, смешливые сестры милосердия в накрахмаленных платках выглядят как на парадном фото, домики призывно светят огоньками... С самого начала удивляет какая-то странная обстановка, в которой происходит действие: очень уютно, богато и красиво, настораживают настоящие предметы быта, выглядящие абсолютно музейными --то есть выделенными из среды и оторванными от своих практических функций -- экспонатами. Крестьяне с мочальными бородами, в подлинных армяках, тулупах, крестьянки в узорчатых платках, холстинных рубахах и сарафанах тоже кажутся персонажами лубочного представления или ожившей исторической диорамы.

Но вот первый же пациент забился в конвульсиях, и начинается такой резкий натурализм, который редко позволяет себе кинематограф. И мой первый вопрос: соединение двух стилистик -- предельного физиологизма (когда в кадре на крупных планах отрезают раздробленную ногу у попавшей под мялку девушки или вставляют в горло задыхающемуся ребенку серебряную трубку) и открыточной условности -- это сознательный прием? Мне, как говорится, не хватает данных, чтобы решить самой.

Второй вопрос: герой приезжает в деревню, уже подсев на морфий, или инъекция, сделанная Аннушкой, первая в его жизни? Непонятно. Я же не вижу доктора Полякова в нормальном состоянии, мы не успеваем познакомиться... В первую же ночь он решает отсосать дифтеритные пленки изо рта умирающего, потом ему вводят сыворотку, начинается аллергия, и сразу вот он -- морфий, главный герой фильма. В этой торопливости есть что-то неубедительное... Как будто режиссера нормальное состояние вообще не интересует, как не интересует, почему доктор стал наркоманом. Морфий неизбежен, и совершенно неважно, отчего и Поляков, и Аннушка так легко в него втянулись. Хотя жизнь вокруг приятная, как после укола: чай с крыжовенным вареньем, милые нежные сестры, мытье в деревянной ванной, красивые книги и никаких ста пациентов в день... Девушка с отрезанной ногой приходит благодарить, улыбается, снег белый, а из-под плата -- коса рыжая, толщиной в сноп. Пациентка же из благородных, изящно изогнувшись гибкой спиной, делает минет доктору прямо на рабочем месте.

Ломка и деградация несчастного эскулапа показаны очень документально, однако опущена рутинная работа в больнице, так что кажется, будто его редкие явления на приеме непременно сопровождались чудесными излечениями, а в перерывах он все время проводил либо под кайфом, либо в аптеке, заменяя в пузырьках морфий на менее ценные лекарства... Нет психологических мотивировок, человеческой объемности, зато страдания в отсутствие дозы показаны подробно и длятся долго... Особенно приступы рвоты, во время которых можно разглядеть все детали сортиров -- комфортного в помещичьем доме и ужасного в городской больнице... Но не может же Балабанов снять фильм только ради того, чтобы просто рассказать про власть наркотика? Это же не социальный клип.

Еще один вопрос -- об отношении к булгаковскому тексту. Описания операций воспроизведены почти дословно. С одной только разницей -- булгаковский герой увлекается подробностями как описанием технологии в процессе получения профессионального навыка, а герой балабановский испытывает на прочность нервы зрителя, предъявляя достоверность кровавого муляжа. Его врач именно что не лечит, а скорее просто манипулирует с тканями и телами...

И опять вопрос -- вряд ли Балабанов этого не видит, значит, он делает это нарочно. А для чего?

А зачем придуманы и введены в действие соседка-эротоманка, фельдшер-еврей, объявляющий о своих симпатиях к большевикам, экзальтированная барышня, разглядывающая собственную голую попу в зеркале, и манерный художник? Чтобы продемонстрировать в карикатурной форме распад империи, духоту провинциальной жизни, отсутствие реальной культуры у представителей образованного сословия? Может быть, Балабанов решил снять комикс, пародию на штампы декаданса? Опять же зачем это сегодня, во-первых, и почему так натуралистично, во-вторых?

В фильме герой слушает патефон, из которого звучит голос Вертинского. Явный анахронизм -- песня «В бананово-лимонном Сингапуре» написана в тридцатые годы, чего вряд ли не знает Балабанов, но почему-то ему нужна именно она, равно как и «Кокаинеточка» 1916 года, которую исполняет дочка соседа-помещика. И возникает догадка: а может быть, сладкая жеманность текста Вертинского, за которым тоска неисполняемых желаний, лишь средство подчеркнуть нарочитость мира, увиденного доктором в наркотическом бреду?

Потому что весь придуманный авторами фильма финал -- с лечением доктора Полякова в жуткой (в отличие от уютной деревенской) уездной больнице, с бегством в одном белье после спровоцированного им самим набега на клинику озверевших революционеров, с кражей из аптеки морфия под шумок и убийством мерзкого доктора Горенбурга -- явно уже никакая не реальность, а скорее кошмар больного сознания. Как и финальная сцена самоубийства героя в кинотеатре -- в ней, возможно, зашифровано важное послание от самого режиссера, дескать, неизвестно, что именно стоит за иллюзорными снами. Которые навевает нам не только морфий, но и кинематограф... Все эти грезы, весь этот бананово-лимонный Сингапур скорее всего и есть суть представлений Балабанова о культуре Серебряного века -- наваждении, подчинившем себе лучшие российские умы. «Морфий -- прекрасное лекарство, -- говорит замечательно сыгранная Ингеборгой Дапкунайте медсестра Аннушка. -- Но только, боюсь, мы от него погибнем».

Потому что в действительности мир -- как подозревает не только герой Леонида Бичевина доктор Поляков, но, видимо, и сам автор фильма, режиссер Алексей Балабанов -- очень страшное место. Возможно, чтобы случайно не увидеть его настоящий лик, и нужен морфий. Ну или на крайний случай -- кинематограф.