Оба участника этого неординарного дуэта на мировой и местной сценах славны прежде всего как сольные музыканты. Вадим Репин, бывший вундеркинд и ученик Захара Брона, еще в юности уехал из России, приобрел огромную известность и серьезные контракты, уже в двухтысячных стал приезжать с концертами на родину, правда сольные выступления (он чаще играет с большими оркестрами, на больших фестивалях) -- по-настоящему редкость.

Николай Луганский немного моложе. После победы на конкурсе Чайковского в 1994 году ему не понадобилось непременно менять место жительства, чтобы география концертов постепенно расширилась, а сам пианист приобрел солидную международную репутацию. Но московская публика любит его особенно нежно, и не только как кумира, ее не «бросившего», но и как музыканта, обладающего особым, очень «русским» темпераментом. Теплый и мягкий звук, лирическая манера, некая задумчивость (а то и глубина) интерпретаций, масштаб и стать, а ко всему большая-пребольшая виртуозность делают его этаким Лемешевым фортепиано. Коля Луганский (именно так со времен соревнования имени Чайковского зовет его большая часть поклонников) начинал учиться в Консерватории у Татьяны Николаевой, что помогло ему не выглядеть на сцене бодрым пионером. Но заканчивал учиться он у Сергея Доренского, что дало возможность выработать сильный боевой дух и побеждать-таки на тесных площадях пианистической виртуозности.

Дуэт Репина и Луганского -- это ансамбль равноправных музыкальных индивидуальностей, где о ролях «солиста» и «аккомпаниатора» почти не идет речь. В этом смысле он необычен, хотя и не уникален. И, конечно, напрашивается сравнение с другим дуэтом того же Репина. Шесть лет назад в БЗК он играл программу с еще одним победителем конкурса Чайковского, но более ранним (1990 года) -- Борисом Березовским. Как и Репин, Березовский тоже давно уехал из России (не получив даже консерваторского диплома), в Европе стал звездой первой величины, но здесь остался скорее любимцем специалистов, нежели широких масс.

Ансамбль с Березовским едва ли не впервые раскрыл элегантный лиризм бывшего скрипичного вундеркинда, от которого многие ждали не более чем сумасшедшей виртуозности. Кроме того, это был весьма изощренный диалог, исполненный какой-то чуть небрежной, дендистской фронды, при том что идеальный стиль и благородство частностей и целого ни в какой момент сомнению не подвергалось.

Теперь все было однозначнее. Речь снова шла об идеальном -- стилистическом чутье, интонации, звуке, форме, ансамбле. Репин был замечателен и в Дебюсси, и в Скрипичной сонате Франка, и в Крейцеровой Бетховена. И если в первом сочинении от фортепиано хотелось больше изысканности и меньше Рахманинова, то дальше ансамбль действительно приобрел черты, близкие к идеальным. Крейцерова сияла хрестоматийным, но от того не менее отчетливым лоском. Мягкие линии, пластичность и точность, а еще в высшей степени благородное чувство сделали особенно выразительной сонату Франка.

Единственное, чего не было во всей этой эллинистической пропорциональности, -- эстетической интриги, многомерности, делавшей давний дуэт Репина с Березовским одновременно загадкой и открытием. На этот раз мы слышали не диалог, но монолог -- в два голоса, рассказывающих примерно об одном и том же и примерно одинаково. О нежной гармонии, запросто данной нам в ощущениях, а не приобретаемой опасными сложными путями -- от мелкого хулиганства до большого страдания.