Одно из знаменитых убийственных замечаний Набокова: «Надо быть сверхрусским, чтобы почувствовать ужасную струю пошлости в «Фаусте» Гете». Но ведь это чистая правда! Страшно подумать: величайшее произведение великого писателя, культурная святыня человечества... Однако же трагические монологи Фауста и саркастические сентенции Мефистофеля в какой-то момент накрывает сюжетная струя Гретхен с Лизхен, со всеми этими ларцами побрякушек, недалеким братом-забиякой, вдовицей Мартой, беретами с пером и прочей оперной именно что пошлостью.

Михаэль Тальхаймер на встрече, любезно устроенной Александринским театром, пресмешно рассказал, как в процессе работы он и актеры встречались с профессорами-гетеведами, и каждый следующий проповедовал противоположное предыдущему. В общем, пришлось думать самим. Еще режиссер утверждал, что хоть и радикально сокращает классические тексты, но хранит верность духу автора. Так и есть. Спектакль (два часа без антракта) удивительным образом доносит, прямо-таки врезает в мозги мысли Гете, философское содержание его стихов, притом все архаично-декоративное, поверхностно-театральное выброшено вон.

Пустая авансцена, отделенная от глубины огромным движущимся барабаном, состоящим из вертикальных черных плоскостей вроде жалюзи (сценография Олафа Альтманна, постоянного сотрудника Тальхаймера). Стремительно выходит актер -- и застывает. Гигантская пауза: в нем явно зреет какая-то энергия, которая наконец вырывается наружу текстом. Инго Хюльсманн, пластичный, на диво выразительный актер (впрочем, таковы в труппе Дойчес театра, где Тальхаймер служит главным режиссером, кажется, все), артикулирует страстно, впечатывает слова в пространство -- и совершенно умозрительные для современного зрителя рассуждения Фауста насчет того, что жизнь без смысла можно только прекратить, обретают чувственную внятность. Попросту понимаешь, о чем речь.

Режиссер не разрешил телевизионщикам съемку в зале, и правильно: пришлось бы снимать весь спектакль, а не первые двадцать минут, как принято, поскольку за это время «картинка» не изменилась. Визуальные события дозированы по капле, ритмически действие выстроено изумительно. Например, когда Мефистофель соблазняет Фауста попробовать рассеять смертную тоску земными наслаждениями и они (в пьесе) пускаются в полет -- нарастает музыка, рокочут мощные гитарные риффы, Фауст, освободившись от прежней мышечной скованности, прямо-таки рубится, как заправский рокер, -- и это становится чисто физическим облегчением: надо ж было нас так измучить предыдущей медленной капельницей.

Потом барабан повернется, открыв пустое круглое пространство сцены с одной лишь кроватью посредине: скудное обиталище Маргариты (Регина Циммерманн). На кровати эта хрупкая девушка в платьице в цветочек, которую погубили понапрасну, потехи ради, полоснет себя по горлу, кровь брызнет фонтаном, -- вообще в эстетике спектакля очень чувствуется, что он родился в стране не только Гете, но и Фассбиндера.

Режиссер утверждает: герои -- это мы с вами. Пожалуй. Мефистофель (Свен Леманн), парень в свободных штанах и свитерке, разыгрывает глумливую, артистично-жлобскую пантомиму на тему глупых влюбленных: «Хоть небо все ему обшарь/ На звезды для его сударки». Фауст прямо-таки бесится, аж на пол грянулся -- битый час, в двадцатый раз объясняет этой дурочке свои экзистенциально-сложные отношения с религией, а та заладила свое: «Не веришь ты?» Просто люди, с понятными каждому реакциями, желаниями и печалями. И понятность эта не мельчит трагедию -- все элементы актерской игры очищены, укрупнены: тут не натуралистические бытовые жесты и поступки, а их сценические образы.

Тальхаймер прирожденный режиссер -- он не навешивает побрякушки копеечных «концепций» на классическую пьесу, но внимательно читает текст и переводит написанные слова на язык театра. Своего именно театра, потому что у него есть редчайшая способность творить спектакль как мир, и законы этого мира не произвольные, но органические, оттого все решения доставляют двойную последовательную радость -- непредсказуемостью и убедительностью.

Это роднит его с Эймунтасом Някрошюсом -- при всей категорической разнице в природе дарований. Тут петербуржцам тоже повезло вдвойне: в позапрошлом году мы увидели «Фауста» Някрошюса, пропитанного мощной и поэтичной витальностью, теперь -- умный, жесткий, острый, необыкновенно современный по языку спектакль Тальхаймера. Дивное интеллектуальное удовольствие -- раскладывать их в хранилище впечатлений.

Худрук Александринки Валерий Фокин, затеявший фест три года назад, нынче предметом особой гордости полагает приезд Дойчес театра. Законно в высшей степени.